Кен Фоллетт - Крутой вираж
Гермию вызвали в кабинку. Она сняла трубку.
— Алло!
— Кто говорит? — спросил Арне.
Она успела забыть его голос — низкий и ласковый. Первую фразу она придумала заранее, но несколько мгновений не могла произнести ни слова.
— Алло! — сказал Арне. — Вы меня слышите?
— Здравствуй, Щеточка, это твой Черный Котенок.
Она называла его Щеточкой, потому что его колючие усы щекотали ее, когда они целовались. А ее прозвище пошло от цвета ее волос.
Настал его черед онеметь от удивления. Наступила пауза.
— Как ты? — спросила Гермия.
— Нормально, — наконец ответил он. — Боже мой! Это и в самом деле ты?
— Да. — Она поняла, что не в силах больше сдерживаться. — Ты меня еще не разлюбил?
Он ответил не сразу. И она испугалась, что его чувства изменились. Прямо он этого не скажет, думала она, начнет говорить обиняками, но она поймет…
— Я люблю тебя. И безумно по тебе скучаю.
Гермия закрыла глаза. У нее закружилась голова.
— Я тоже тебя люблю, — ответила она.
— Как ты? Откуда ты звонишь?
— Я недалеко.
— Понятно.
Следующую часть беседы она подготовила заранее.
— Ты помнишь замок?
— Ты про руины? Разве я могу такое забыть?
— Можешь встретиться со мной там?
— Я далеко…
— Это очень важно.
— Я попрошу увольнительную, если не получится, уеду самовольно.
— Не делай этого. Когда у тебя следующий выходной?
— В субботу.
Включилась телефонистка и сообщила, что у них осталось десять секунд.
— Я буду там в субботу, — быстро сказала Гермия. — Если у тебя не получится, я буду приходить туда каждый день.
— И я тоже.
— Береги себя. Я тебя люблю.
— Я люблю тебя…
Разговор прервался.
Из кабинки Гермия вышла, светясь счастьем.
Разрушенный замок, о котором они говорили, назывался Хаммерсхуз, он находился на датском острове Борнхольм в Балтийском море. В 1939 году они провели на этом острове целую неделю и как-то теплым летним вечером занимались любовью в развалинах замка. Остров находится всего в тридцати километрах от южного берега Швеции. Гермии оставалось найти небольшое судно, которое нелегально доставит ее туда.
Через день после ареста Харальд вернулся домой.
Хейс разрешил ему остаться в школе еще на два дня, чтобы сдать экзамены. Ему разрешено будет окончить школу, но до торжественной церемонии его не допустят. Самое главное — место в университете удалось сохранить. Он будет изучать физику у самого Нильса Бора.
Когда наконец поздно вечером Харальд добрался до дома, там была только мать. Он поставил чемодан и поцеловал ее.
— Отца нет, — сказала она.
— А где он? — спросил Харальд.
— Ове Боркинг болен.
— Прости, мама, — сказал Харальд. — Я не хотел тебя огорчать.
— Отец в ужасе. Зачем ты это сделал?
Ответа у него не было.
Мать сделала ему на ужин бутерброды. Они просидели до полуночи, потом мать сказала:
— Может, отцу придется провести у Боркинга всю ночь. Ложись-ка ты лучше спать.
Он долго не мог заснуть. Пытался понять, почему ему так страшно. Гнев отца ужасен, но Харальд не из пугливых. Скорее, наоборот: он всегда был склонен восставать против чужой воли. Ночь пролетела быстро. На рассвете Харальд все-таки уснул.
Через час дверь распахнулась, на пороге возник пастор.
— Как ты мог? — возопил он.
Харальд, моргая спросонья, сел в кровати.
— О чем ты думал? Что на тебя нашло?
Харальд не желал, как малое дитя, прятаться под одеялом. Он откинул его и встал.
— Прикройся, сын, — сказал отец. — Ты почти обнажен.
— Если тебя оскорбляет мой вид, не входи ко мне в комнату, не постучавшись.
— И не подумаю стучаться в своем собственном доме! Как ты мог так опозорить себя самого, школу, семью?
Харальд натянул брюки и повернулся к отцу.
— Так что же? — бушевал пастор. — Будешь ты мне отвечать или нет?
— Прости, я думал, это вопрос риторический.
Отец пришел в ярость:
— Не пытайся отговариваться.
— А я и не отговариваюсь. Я хочу понять, есть ли надежда, что ты меня выслушаешь.
Пастор занес руку, словно собираясь ударить Харальда, но тут же опустил ее.
— Что ж, я слушаю. Что ты скажешь в свое оправдание?
— Я раскаиваюсь в том, что размалевал караульную будку, потому что это был никчемный поступок, детская выходка.
— Это еще слабо сказано!
— Мне стыдно, что я опозорил школу. Я раскаиваюсь в том, что напился, — потому что утром чувствовал себя ужасно. Но больше всего я раскаиваюсь в том, что огорчил мать.
— А отца?
Харальд покачал головой:
— Ты огорчаешься потому, что задето твое самолюбие. Но я очень сомневаюсь, что ты переживаешь за меня.
— Самолюбие? — взревел отец. — При чем тут самолюбие? Я старался воспитать своих сыновей порядочными, богобоязненными людьми — и ты не оправдал моих ожиданий. Ни один член нашей семьи никогда не попадал в тюрьму. Ты запятнал нашу семейную честь. И что теперь с тобой делать?
— Я пропущу всего несколько дней занятий. Здесь, дома, я могу готовиться к университету.
— Нет, — сказал отец. — Так легко ты не отделаешься.
У Харальда возникло нехорошее предчувствие.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ты не поедешь в университет. Я не пущу тебя в Копенгаген, где ты будешь марать свою душу выпивкой и джазом.
— Но мне уже выделили место.
— Однако денег тебе не предложили.
— Дедушка оставил деньги на мое образование.
— Но распоряжаться ими поручил мне. И я не позволю, чтобы ты прокутил их в ночных клубах.
— Это не твои деньги! Ты не имеешь права!
— Разумеется, имею. Я — твой отец.
Харальд был ошарашен. Это было единственное, чем его можно было по-настоящему наказать.
— Ты всегда говорил, как важно получить образование.
— Одевайся. Ты будешь работать.
Конь Майор отвез их на другой конец острова. На пристани они дождались парома, переправились на континент и поехали в город Эсбьерг. Магазины на центральной площади еще не открылись, но пастор постучал в дверь галантерейной лавки. Им открыл владелец, Отто Сейр, служивший дьяконом в церкви на Санде. Он, похоже, поджидал отца с сыном.
Они вошли, и Харальд огляделся. В стеклянных шкафах лежали разноцветные мотки шерсти. На полках высились штабеля шерстяных, хлопчатобумажных, шелковых тканей. Пахло, как в шкафу пожилой дамы, — нафталином и лавандой.
Зачем он здесь? На этот вопрос ответ дал отец:
— Брат Сейр любезно согласился дать тебе работу. Ему нужен помощник.
Сейра, маленького лысого человечка с усами, Харальд знал с раннего детства. Он был известен хитростью и скаредностью, а также излишним самомнением.
— Не ленись, будь внимателен и послушен, и тогда ты освоишь хорошую профессию, юный Харальд.
Пастор пожал руку Сейру и поблагодарил его, а Харальду на прощание сказал:
— После работы сразу же возвращайся домой. Вечером я с тобой поговорю.
Он ждал от Харальда ответа, но тот промолчал, и пастор ушел.
— Ну что ж, — сказал Сейр, — сейчас самое время подмести перед открытием. Щетка в кладовке.
Харальд повиновался.
В девять часов Сейр повесил на дверь табличку «Открыто».
— Когда надо будет обслужить покупателя, я дам тебе знак, и ты подойдешь и скажешь: «Добрый день! Чем могу вам служить?» Но для начала посмотри, как это делаю я.
Харальд понаблюдал, как Сейр продает шесть иголок женщине, которая отсчитывала монетки с таким трепетом, будто они были золотыми. Следующей была хорошо одетая дама лет сорока, которая купила два метра черной ленты. Затем тонкогубая женщина спросила рулон белого полотна.
— Слева, — подсказал Сейр.
Харальд нашел полотно. Цену он прочитал на деревяшке, на которую был намотан рулон. Он взял деньги, отсчитал сдачу.
Утро тянулось бесконечно долго. Сейр проверял товар, выписывал счета, говорил по телефону, а Харальд должен был стоять удвери и поджидать посетителей. Неужели он всю жизнь проведет, продавая домохозяйкам ткани? Нет, это немыслимо!
К середине утра Харальд пришел к выводу, что не сможет проработать здесь даже лето. К обеду он понял, что не станет дожидаться и конца рабочего дня. Когда Сейр повесил на дверь табличку «Обед», Харальд сказал:
— Я пойду прогуляюсь.
— У тебя всего час, — предупредил его Сейр.
Харальд вышел на улицу, спустился с холма и сел на паром. Прибыв на остров, он по пляжу отправился к дому. Ему хотелось плакать, и некоторое время спустя он понял, в чем дело.
В нем созрело намерение сегодня же покинуть эти места.
И, осознав это, он окончательно разобрался в ситуации. Он не обязан выполнять навязанную ему работу — но тогда нельзя и оставаться в родительском доме. Ему придется уехать.
