Сергей Разбоев - Воспитанник Шао.Том 1
Фу Цннь уже не был так скор на ногу. От следующих троих ему не убежать. И пока он не причинит им достаточно вреда, добровольно они его не оставят.
Обернулся.
В тусклом свечении темнеющего неба худое тело походило но ходячий скелет с накинутой на острые плечи схимой. Сухие ручонки, высунувшиеся из широких рукавов халата для защиты, скорее схожи с руками смерти. Тонкая жилистая шея, худое лицо с резко очерченными скулами, челюсть, глазницы в мерцающих потемках походили на голый осколившийся череп. Плавающие движения рук напоминали ужасный танец смерти из индийского эпоса. Резко выделяющийся на светлом фоне пространства, он так контрастировал с живым обликом, что когда трое подступили к нему, от их былой дерзости не осталось и следа. Они окружили его, но не подходили. Четвертый, с покалеченной кистью, бросился куда-то в темноту.
Пат выпрямился. Принял ровную осанку, скрестил на груди руки. Стал неподвижен, как каменное изваяние древних божеств. Только узкие полоски глаз отсвечивали в темноте, напоминая, что стоит не статуя, не идол.
Наемники мялись вокруг, судорожно сжимая палки, не решоясь нападать первыми. Ждали подмоги.
Но вдруг словно ветерок пронесся. Старик исчез со своего места, и в следующую секунду взвыл близко стоящий к нему противник. Удар пришелся в глаз.
Двое отпрянули в стороны на безопасное расстояние. Крепо держали перед собой колья с одной целью: не подпустить к себе изощренного в боях монаха.
Пользуясь замешательством, Пат скользнул в темноту переулка, растворяясь привидением в ночи.
Но нет, не судьба, если против столетнего старика собралась большая компания не обременных совестью и житейской истиной парней.
Фу Цинь сначала услыхал, потом увидел толпу, грозно жестикулирующую всевозможными боевыми приспособлениями. В руках некоторых фонари, факелы.
Если бы видеть в отблесках зловещих огней холодное и спокойное лицо Патриарха, его неукротимый взгляд, который сейчас, в эту роковую для него минуту, не предвещал убийцам дешевых лавр. Ничего не думал снисходительного в последний час столетний старик.
Во все времена, и в большей степени у восточных народов, неограниченной данью уважения, почитания наделялись долгоживущие архары. И чем более им лет, тем больше уважения, почета, внимания.
Но сошлись века…
Что перевернулось в сознании потомства? Что заставило их отбросить в сторону всякую благую мораль, зачатки совести, основы порядочности? Кому понадобилась смерть столетнего человека, впитавшего в себя мудрость многих мудрецов, опыт прожитых годов? Что за время, если позволяет суковатую палку момента поднимать на кладезь ума и мудрости? На человека, который всю жизнь стремился к добродетели и учил ей других. Поймут ли когда люди? Позволительно ли подобное даже погрязшим в злобе, заиндевелым в денежной страсти убийцам?
Глаза Патриарха. Теплая восковая давность. Взгляд годов. Молчаливый укор торопливой молодости. Возвышенная мысль о сути. Только эти глаза могли сказать, сколько лет уже давно ушедшему от молодости человеку. Только это чувство легкой тоски, укора перед торопливыми решениями молодых позволяет понять, что почтенному мудрецу давно минул срок, когда великовозрастных жалеют. Вместе с тем глубина ухода в себя говорила о жгучей внутренней борьбе противоречивых решений, но также по-детски высвеченных вниманием. Пытливостью, жаждой нового. Не бродила в нем волчьей завистью искра ревности к юным, не укрывалась под тяжестью век мысль о бренной кончине ранее тех, кто моложе, но неопытней. Доброта, щедро усеянная мудростью, уверенностью, высвечивалась сквозь эту толщу убедительной подтвержденной мыслью. Спокоен. Размерен. Весь в изыскании сути и сущего. Взгляд, много определяющий без слов. Требовавший только одного — не торопитесь. Время безжалостно. Вселенная инертна. Пространство пусто и беспомощно. Человек один — одинок. Только мысль, только она поможет человеку утвердиться среди кладбищенской эйфории Вселенной. Только разум — опора человеку в пустоте и во времени. Только он сам себе и бог, и творец, и ваятель. Потому опасна прыткость неопытности, бесшабашность момента. Человек один. Один на безмерные просторы искривленного пространства: где только абсолютный холод, безжалостный огонь да сплошная дымка пустеющего пространства Вселенной.
Сошлись века…
Трудно уследить за тем коловоротом, который завертелся на неширокой темной улочке.
Если бы сразу было решено с Патриархом, то не слышались бы время от времени хриплые вопли боли, взрывающие тишину окружающей ночи. Не метались бы так долго тени с палками и цепями. Не доносились бы глухие, шмякающие шумы подающих тел. Но так было. И хорошо угадывалось, что старец оказывался неуязвимым для натасканной в уличных потасовках, ослепленной выгодой момента, толпы.
Треснул посох. Разлетелся в щепки от последующих мстящих ударов.
Из глубоких складок монашеского одеяния извлечена палочка. Не более трех кулаков в длину, с заостренными концами. Ничуть не стала слабее искусность защиты Фу Циня. Как мог он столь короткой боевой принадлежностью отводить мощные удары врага в стороны, а то и в находящегося рядом другого противника. Половина увечий и травм, полученных шайкой, пришлись именно от махов собственных дружков.
Кто знает, может, все и обошлось бы. Место потасовки передвинулось к углу улицы, за которым простирался довольно обширный пустырь. Но появились еще какие-то фигуры. Принадлежность их к враждебной группировке не вызывала сомнений. Они бегом приближались к затухающей свалке, где не так уж много оставалось боеспособных фигур.
Но буквально через десяток секунд с другой стороны послышался трубный клич, и следом нестройный хор криком возвестил, что появились тени, которых никто не ждал.
С боков на мятущуюся в свете огней потасовку из темноты двигались десять ярких факелов, находящихся на концах пяти шестов. Они стремительно приближались. Блики дымящихся огней, снопы искр, вращательные движения следов копоти устрашали своей неуводимой мощью.
Первые ряды, даже еще толком не осознавшие, что и откуда, были сметены и повержены наземь несколькими сокрушающими ударами сильных людей, мертво держащих орудия мести в своих руках. За ними шли еще. Они буквально добивали сбитых с ног бойцов.
Оставшиеся ничего не могли противопоставить неудержимому натиску мощных ударов длинных палок с горящими факелами. Ночные тени были неясно различимы на фоне кружащихся огней. Зато сами наемники яснее высвечивались сполохами пламени. Тени полукругом беспощадно прижимали толпу к заборам и домам. Все меньше оставалось сопротивляющихся. На факельных шестах за время боя накрутилось немалое число цепей, которыми противники отбивались от грозно наседавших теней и которыми пробовали вырвать из рук страшное, не поддающееся противодействию, оружие. Теперь они вместе с факелами вертелись в воздухе, дополняя диковинный и необъяснимый вид побоища.
Кто успел, карабкались на заборы, стены домов, как могли, стремились покинуть гиблое место. Но, прижженые смоляным пламенем и силой вонзающего удара, сыпались со стен, истошно вопя, дополняя дикий хаос, общую неразбериху и панику.
Наконец общий звонкий клич кого-то о чем-то известил. Двое несли в сторону легкое, ослабевшее тело.
Фу Цинь был еще жив. Но несколько кровоточащих ран головы и тела (одна из них явно пулевая) указывали соратникам, что это последний бой, последние минуты Великого Патриарха.
Несколько командных слов, кинутых в мелькающую темноту, и шипящие факелы с быстротой комет начали жалить убийц в лицо, в голову. Кто как мог, сломя голову, бросились на стены домов, врассыпную. Спотыкались, давили своих, падали, но только подчинялись единственной цели исчезнуть и как можно скорее из нещадной свистопляски огней и смертей.
Дело было сделано. Кто сумел, разбежались. Кто-то стонал, кто-то выл. Кто-то уже ничего не мог произнести.
Неожиданно и очень звучно щелкнули два выстрела. Следом зло и звонко пропели натянутые тетивы. Стрелы полетели на выстрелы. Они оказались точнее пуль. Кто-то охнул у забора, скорчился. Еще несколько стрел исчезли в той же тени.
Перевязанного Пата положили на сплетенные из собранного оружия, цепей и веревок носилки. Осторожно понесли. Никто больше не нарушал ночной процессии. Скоро подкатил автобус. Пыхтя старым мотором, он живо понесся по улицам ночного города.
На месте остался Ван, Коу Кусин и еще несколько монахов.
Глава двенадцатая
— Присаживайтесь, мой генерал. Поделитесь настроением, раздумиями. Не тревожат ли вас дурные сны? Не омрачают ли какие нюансы вашу ранимую душу? Мы ведь люди одного крута. И интересы наших интересов, я думаю, тревожат вас больше, чем прочая несущественая банальность нижних рядов. Вам я верю, верю, как заинтересованному.
