Владимир Орешкин - Вдох Прорвы

Сейчас он равнодушно шел вперед и ни о чем не думал, даже о рае, в котором мечтал когда-то оказаться.

Так он миновал кучку золы. Толик подтолкнул Коляна: смотри, чешет, как по-писанному… Потянулся за сигаретами, потому что одна закончилась, а он еще не накурился.

И чуть было не прозевал тот момент.

Когда чечена вдруг затрясло, стало раздувать, как автомобильную камеру, а следом его голова, словно граммов от десяти пластида, вдруг разлетелась мелкими брызгами, оросив какой-то белесой гадостью всю землю вокруг и ближнюю к чечену стену штрека.

Тут же воздух из чечена стал выходить, и выходил до тех пор, пока на земле не осталась пустая арестантская роба.

Молчание было долгим. Молчали командиры, молчала и подчиненная братия, пока Колян не спросил оператора:

— Ты, блин, все хорошо снял?

Тот показал большой палец.

— Ну-ка покажи нам, сначала.

Через маленький экран камеры они просмотрели злополучный миг еще раз, потом еще раз и еще. Потом увеличили голову, и пустили пленку замедленным образом… Чистой воды бред.

— Давай других, — сказал Толик, — сразу обоих. Чтобы нам здесь с ними ночевать не пришлось. И побыстрей.

Колян кивнул конвойным, те мелкой трусцой побежали исполнять приказание.

— Ну, не могу, до того зло берет… Излучение какое-то, — сильное, — ты дозиметром мерил?

— Да, смотрели ребята, — все сюда таскали, что под рукой нашлось. Один говорит: магнитная аномалия, — компасом тоже проверяли. Показывает куда-то, вроде на север, но не крутится. Когда аномалия, стрелка должна по кругу елозить.

— У тебя как, по мужской части, без изменений?

— Блин, как после виагры… Мы в баньку деревенских пригласили, для дорогого гостя. Сам вечером проверишь… Здесь что-то другое.

— А если робота пустить, с манипуляторами?

— Где я тебе его здесь возьму? Да еще с манипуляторами?

— Привезем. Знаешь, что еще может быть?.. Я в армии в авиации служил, на радарной станции. Если взять кошку, и к радару подвесить, — когда он заработает, она через пятнадцать минут лысая становится. Может, здесь что-нибудь такое?

Колян пожал плечами и обернулся к народу.

— Братва, желающие есть рискнуть, за бутылку водки?..

В ответ, — молчание.

— Ну, ладно, я пошутил, — за две бутылки?

Дружный гогот потряс стены шахты…

Надо же, молодняк после этого приободрился, один даже принялся изображать, как у чечена голова разлетелась на части, а сам он превратился в волейбольный мяч. И нужно отдать должное, у него здорово получалось, похоже и смешно, прямо как у артиста. Даже Толик, не смотря на свою озабоченность, посмеялся, а потом предложил исполнителю сигарету.

Какое-то неестественное это веселье, то утихая, то вспыхивая вновь, продолжалось минут сорок, пока не прибежал парень и не спросил, что делать с теми двумя, вместе их приводить или как, поскольку они уже у лифта.

— Давай одного сначала, второй пусть подождет, — сказал Толик и обернулся к оператору. — Кассету зарядил?

Тот молча кивнул.

Вот так все веселье и закончилось.

По штреку вели не старика, а другого, — здоровенного бугая, сутулого, с непомерно длинными руками, на которых наручники казались чуть ли не игрушечными.

— Здорово, душегуб, — сказал ему Толик, — не расскажешь, сколько ты людей в цемент закатал?

Душегуб поднял голову и спросил негромко:

— Порешить меня хотите?

— Да что ты, — искренне удивился Толик, — с чего ты взял… Мы здесь кино снимаем, про трудовую жизнь… Про то, как труд сделал из обезьяны человека. Слышал, наверно, о таком?.. Вот ты у нас сейчас и потрудишься. А мы — снимем.

Все повторилось, как недавно. Только Алексею не дали саперной лопатки, а посоветовали загребать породу руками. Тот смотрел, то на камеру, то на прожектора, то в глубину штрека, по которому ему скоро предстояло пройти. Его примитивное, но верное чутье говорило, что идут уже, тикают, последние его минуты, — но что случится, откуда придет конец, он не понимал.

Бесполезная сейчас веревочка была хорошенько припрятана от посторонних глаз, — веревочка эта бесценная, оказалось всем его богатством, с которым он покидал этот мир.

Он ступил за бревно, ожидая подвоха, оглянулся, — никто не целился ему в спину, вообще ни у кого не было оружия на изготовку, кроме конвойных, но те не в счет, — они же не расстрельная команда.

Прошел еще немного, оглянулся опять. Замер, постоял немного, — опять оглянулся. Никто не собирался его убивать. Может, показалось, — на самом деле, кино?

— С этим-то что будет? — шепнул на ухо Коляну Толик. — Давай на сто баксов?..

Колян пожал плечами, не отрывая взгляда от героя новой серии. В отличие от московского братана, подходящего к делу по столичному рационально, он, как вынужденный провинциал, вносил в действие некоторую толику эмоций, и, судя по тени на его лице, мыслил своеобразнее залетного московского гуся.

Душегуб, между тем, подошел к робе чечена, уставился на нее, на перевернувшееся ведро и саперную лопатку, оглянулся еще, и, не встретив направленных на него стволов, сделал еще один шаг. Последний.

Сгинул он новым, оригинальным образом, — Толик оказался прав.

Он сделал шаг и, казалось, прилип к чему-то, к какой-то мощной липучке, притянувшей его. А, может, то была не липучка, — сильное электромагнитное излучение? Кто знает…

Но только Алексей прилип к чему-то, это «что-то» все сильней и сильней продолжало притягивать его, так что он стал впечатываться в ту невидимую стенку, и впечатывался до тех пор, пока не превратился в плоскую абстрактную картину… Вот только что был человек, может быть с отдельными недостатками, но кто без греха, — и с именем, которое родители дали ему в детстве: Алексей, Алешка, Леха… Был — и нет. Только что был, и уже — нет. Как фокус, — смотрите, вот он есть, а теперь смотрите: его уже нет.

И, главное, ничего не изменилось. В мире. Мир не затрясся, не пошатнулся, не рухнул. Никакого похоронного марша не прозвучало, — с небес. Вот ведь странность, кто бы не перешел в мир иной: душегуб, царствующая особа или Папа Римский, — никогда с небес не раздается никакой музыки. Ну хотя бы разок, хоть один, — чтобы народ догадался, что такое возможно. А то совсем ни разу, не единого.

Как сейчас. Висела в воздухе абстрактная картина, все, что осталось от раздавленного страшной силой только что живого человека, — а никакой музыки не было. Странно.

— Все снял? — вскочил взволнованный Колян.

— Все, — ответил сосредоточенно оператор, продолжающий свою работу.

— Следующего давай, — скомандовал Толик, — пора с этим делом завязывать. На сегодня.

Опять Колян кивнул конвойным, — опять те трусцой заспешили в нужном направлении.

Обилие новых впечатлений, в конце концов, начинает утомлять. Это явно чувствовалось по притомившимся лицам почтенной публики. Все хорошо в меру, даже всевозможные чудеса тоже должны знать свое место. Когда чудес переизбыток, это так же утомительно, как когда бывает много чего-нибудь другого, самого обыкновенного, сладкого, соленого или кислого.

Но дед появился быстро, не прошло и пяти минут. Не заставил себя долго ждать.

Его встретили молча. Не то, что испытали некое сочувствие к старости, а потому, что здешнее чудо переходило в сознании присутствующих из разряда чудесного в какую-то рутинную повседневную обыденность… Рабочий день заканчивался, не мешало бы после такого дня немного перекусить, — поднять стопарик-другой за упокой, и за всякие неизведанные доселе выкрутасы природы.

— Папаша, — сказал Толик, — слушай сюда… Я как бы режиссер, здесь — кино… Сам видишь. Вон декорации. Бурлаки на Волге… Там рядом валяется ведро и лопатка. Возьмешь их, — за картиной, у дальнего поворота наберешь породы и вернешься обратно. Мы будем тебя снимать. Для истории… Вопросы есть?

Дед покрутил головой в поисках Алексея, и, не увидев его, спросил:

— А где сосед?.. Он говорил, вы в расход нас здесь пускать будете.

— Давай так, — сказал устало Толик, — на все вопросы я отвечу тебе, когда вернешься с задания. Хоть три часа буду отвечать, если хочешь. Идет?.. Теперь чеши по-быстрому. Время идет.

Деда тут же расковали и подтолкнули в спину.

Ну, он и пошел… Привык подчиняться за свою долгую жизнь. Бригадирам, жене, начальнику цеха, потом детям, когда они выросли. Кто-нибудь да обязательно им командовал, — пустым командное место никогда не оставалось.

Подобрал, как приказали, ведерко, потом лопатку, взглянул равнодушно на пустую зэковскую робу, задержался чуть у картины, где перемешавшаяся гамма цветов образовала причудливый, доступный пониманию только богемы, рисунок, заглянул за холст, не в силах догадаться, каким образом он так крепко держится, и, под взглядами начальства, двинулся дальше.