Александр Каменецкий - Последний пророк
— Соскучился, Еж?
Я ее называю Ежом. Может, и не очень хорошо для девочки, но нам обоим нравится.
— Соскучился ужасно!
— Тогда быстренько переоделся — и вперед! — с удовольствием командую я. — Сегодня у нас День исполнения желаний.
— А куда вы с папой пойдете? — педагогически тонко вставила Ариадна Ильинична.
— В зоопарк! — не задумываясь ответило дитя.
— Все, давай, жду, — сказал я и подтолкнул Машку к выходу.
— Приятно было познакомиться. — Балерина встала. — И огромное спасибо за ремонт. Передайте Татьяне Павловне, у нее замечательный муж. '
— Хорошо, передам. И осторожнее с компьютером, умоляю.
— А вы подумайте насчет Хаммарата. Там действительно очень славно. Возьмите мою визитку, позвоните, если что.
* * *Машка, сияя, уже ждала меня в коридоре. За плечами — плюшевый рюкзачок в форме обезьянки. Мохнатая обезьяна уцепилась сзади и улыбается до ушей.
— Так что, зоопарк?
— Зоопарк, — подтвердила она, и мы вышли на улицу. Охранник помахал рукой нам вслед.
— А что случилось? — вдруг очень серьезно спросила Маша, едва лишь мы свернули в переулок. Я заглянул ей в глаза — густо-голубые, серьезные, с темными длинными ресничками. Дочка обещала расти красавицей — в мать. А ее мать я всерьез считал самой прекрасной женщиной на свете. Ха, разве это видно по моим поступкам?
— В смысле, Еж?
— Почему ты за мной зашел, а не мама?
— Потому что я, Машка, решил плюнуть на все и рвануть в отпуск. Вместе с тобой и с мамой.
— Правда?
— Правда. Чтоб у меня хвост отпал! — Моя самая страшная клятва.
— Ур-ра-аа!
Моя девочка очень непосредственно реагирует на хорошие новости. Она запрыгала на месте, размахивая руками, и завизжала так, что обернулись несколько спокойных прохожих. Я ощутил гордость за своего зверька, который растет свободным в несвободной по-прежнему стране. Естественным, как Маугли. По-моему, это здорово.
Впереди показалась пестрая будочка мороженщика. Машка-дикарка, уцепившись за мой палец, поволокла к ней папашу, как огромного несмышленого дога. Я повиновался безропотно.
— Заказывайте. — Седой нестарый дядька в фирменном переднике и колпаке походил на дореволюционного повара. На лице у него было написано добротное высшее образование.
— Так, — по-деловому заявил ребенок, оглядывая хозяйство высокообразованного дядьки. — Мне шарик клубничного с йогуртом, шарик орехового и шарик вот этого зелененького…
— Папайя, — подсказал продавец.
— И папайю. А папе… папа, что ты будешь?
— То же, что и ты.
— О'кей, тогда нам два стаканчика.
— Что надо сказать? — кисло-сладко прищурился мороженщик.
— Скорее, пожалуйста.
— Машка, не наглей, — потребовал я, доставая деньги.
— А что я такого сказала? — возмутилась она.
— Прошу. — Продавец протянул нам два вафельных конуса, поверх которых грудой лежали разноцветные снежки.
— Спасибо, — пробубнила Маша и самозабвенно впилась в мороженое.
— Сколько ей? — любовно спросил дядька.
— Восемь.
— Моей тоже восемь… Внучке, — добавил с улыбкой. — Во второй класс пойдет.
Мороженого я не ел лет сто. Почти с самого детства. Кажется, тогда оно было вкуснее и от него не ломило зубы. Старею, подумал я. Вспомнил канувшее в Лету эскимо на палочке за двадцать копеек и саму двадцатикопеечную монету — «двадцончик» мы ее называли. Помню, как рыскали около телефонных будок в поисках мелочи. Двушка, пятак, десончик, пятнарик, двадцончик, очень редко — «полташ» и совсем невозможное — железный руб. Его посчастливилось найти только мне одному, и то не на улице. Дежурный по школьному гардеробу, я иногда шарил по карманам чужих пальто. Когда выходила пописать старенькая Сталина Карповна. Жили мы с мамой бедно.
— Папа, о чем ты все время думаешь?
— Я думаю? — Мороженое медленно оплывало мне на пальцы — клубничное с йогуртом, ореховое и это, как его… папайя. — Ни о чем я не думаю.
— Нет, думаешь! — с обидой. — Ты совсем не обращаешь на меня внимания.
Я лихо подхватил моего Ежа и усадил на шею.
— Ты будешь стучать по лысине и мешать мне думать. Идет? Только не закапай меня мороженым смотри.
Мы вышли к фонтану, сотворенному гением Церетели. Бронзовые твари плескались в твердых струях пенистой воды. В чаше фонтана копошилась мелюзга. Зверек на моих плечах ожил и заерзал. Холодная капля хлопнулась о макушку. Папайя, решил я и почувствовал себя немножко верблюдом. Чувство оказалось приятным. Я послушно потопал к воде. Небо над Москвой раскалилось до прозрачной белизны.
— Пусти меня вниз, — потребовала Машка и, не дожидаясь, сама сползла на землю. Бросилась к фонтану.
В чашу набилось с десяток детей — плескались, визжали, поднимали брызги. Солнце вело по ним прицельный шквальный огонь. Мокрые тела слепили бликами. Тонкие лучи сбивали капли на лету, и они взрывались разноцветными брызгами. На парапете, поставив в воду босые ноги, лениво плавились мамаши в солнцезащитных очках, студенты и бродяги. Взлетали донцами вверх пивные бутылки, извергаясь пеной в подставленные рты классово чуждых людей. У фонтана наблюдалось всеобщее равенство.
— Папа, можно? — Машка с надеждой заглянула мне в глаза.
Мама бы не одобрила, но я ответил:
— Валяй.
Машка молниеносно разделась до синих трусиков и плюхнулась в воду. Ее погружение сопровождали счастливые вопли. Подумав, я снял галстук, расстегнул рубашку. Разулся, поставил туфли рядом, у дочкиного рюкзака. Оглянулся по сторонам, подкатил брюки до колен и погрузил ступни в теплую мутную жидкость. Наблюдая себя со стороны, отметил, насколько нелепо выгляжу. Лысоватый офисный служака воровато отдыхает. Его туфли «Ллойд», вывалив языки черных носков, усталыми собаками отдыхают рядом. Крахмальная белая рубашка режет глаз окружающим. Шелковый галстук болтается на плече. Рожа незагорелая, зеленая, усталая. Белые волосатые тонкие ноги. Во рту торчит сигаретина. Лоб наморщен, брови сведены. И в глазах баксы, баксы, баксы…
Рядом со мной, звякнув бутылками, уселась веселая парочка. Он: тишотка без рукавов, широченные вельветовые шорты, сандалии, копна растафарских косичек, перехваченных резинкой, серьга. Она: веснушки, короткая рыжая шерстка дыбом, огромные развязанные кроссовки, цветная татуировка на левом плече. По виду лет четырнадцать, не больше. Он усадил ее к себе на колени, обнял и целует взасос. Плевать на целый мир, если людям хорошо. Завидую!
— Уф-фф! — Машка наконец выбралась на берег, фыркая и отряхиваясь, как щенок.
— Накупалась?
— Ага.
— Теперь в зоопарк?
— Конечно! И еще мороженого.
Странно, до сих пор не могу поверить, что мне тридцать три года и у меня есть дочь. Иногда смотришь на себя в зеркало и не веришь, что стал взрослым. Когда Машку принесли из роддома, она была такая мелкая, скрюченная, морщинистая, красная… Вообще непохожая на человека. Я испугался ужасно. Не знал, с какой стороны к ней подступиться. Не мог представить, как можно вот это любить. Смывался на работу, притворялся сильно занятым. Хотя тогда было и впрямь уже много работы. Бедной Танюшке досталось. А потом… Ну что с отцами бывает потом? Влюбился. Пеленки — молочная кухня — аптека. Манная каша, свинка, краснуха, ползуночки, бантики, сказки… С удовольствием завел бы второго ребенка. Может, так и сделаем когда-нибудь. Может, и совсем скоро — скажем, сегодня.
По зоопарку мы оттопали часа три, не меньше. Сделали все, чтобы смертельно устать. Лев разевал нам на радость зубастую пасть, зевая. Слона мы кормили яблоком. Дразнили краснозадых мартышек. Решили во что бы то ни стало купить аквариум со скаляриями и неоновыми рыбками. Долго ждали бегемота, но он не всплыл. В его луже варились в горячей воде огрызки.
— Помнишь, — вдруг сказала Маша, — я была маленькая и болела, а ты рассказывал мне всякие истории? Про двух бегемотиков, Гипу и Поню. Они были такие крошечные, что только вместе их можно было считать целым гиппопотамом.
— Конечно, помню, — ответил я.
Еще бы: воспаление легких, температура под сорок не спадает третий день, у ребенка бред. Врачи требуют немедленной госпитализации. Прилетела из деревни Танькина какая-то дальняя родственница и не позволила. Привезла с собой какие-то корешочки, травы, настойки — мешок. Поставила внучку на ноги и уехала. «У меня же там хозяйство, буренка, куры…» Сама умерла через два года от саркомы. А такая крепкая казалась бабёха, казачка.
— Папа, смотри, верблюд!
Точно, верблюд. Собственной персоной. Облезлый, но гордый. Глядит на всех свысока, безразлично мусолит во рту желтоватую пену. Воплощенная независимость.
— А почему у него два горба? На сигаретах у верблюда только один.
