Режи Дескотт - Обскура
На лице Жана появилась гримаса отвращения. В отличие от Марселя Терраса, который удосужился выучить латинские названия мух, он не испытывал ни малейшего интереса к этим насекомым, зная их лишь как переносчиков инфекций. Зарождаясь в отбросах, навозе, выгребных ямах, гнилом мясе и во всех видах разлагающейся материи, они разлетались повсюду, ползали по продуктам, постельному белью, коже — и повсюду, отвратительно жужжа, разносили тысячи опасных микробов на своих крыльях и лапках.
Он возобновил чтение, больше не обращая внимания на игру Сибиллы, хотя музыка Шумана — пусть даже остаток дней композитора был печальным, как упомянул о том Жерар, — могла бы увлечь его в иные края, в то время как письмо Терраса уводило в омерзительное место. Пальцы Сибиллы порхали по клавишам, пока вдруг не спотыкались на каких-то отдельных повторяющихся пассажах, воспроизводя каждый раз одни и те же фальшивые ноты; и каждый раз она, не останавливая игры, досадливо встряхивала головой и, словно для того, чтобы заставить слушателей забыть об этих промахах, старалась играть как можно выразительнее.
Отец и Жерар продолжали внимательно слушать, даже не подозревая о том кошмарном видении, которое рисовалось перед внутренним взором Жана по мере чтения послания Марселя Терраса. После некоторого колебания он вернулся к письму — оно затягивало его, словно болотная трясина.
Присутствие мух, а также степень разложения трупа позволили мне предположить, что смерть женщины наступила примерно двенадцать дней назад. Процесс появления из яйца гусеницы, затем куколки и позже — сформировавшегося насекомого длится от десяти до пятнадцати дней, в зависимости от температуры воздуха. А поскольку нынешний апрель выдался жарким, я решил, что в данном случае это заняло не больше двенадцати дней.
На следующий день несчастную опознали. Это оказалась некая Клеманс Абелло, умершая родами, труп которой был похищен с кладбища в Эксе в первую же ночь после погребения. Младенец, похороненный вместе с ней, остался в гробу…
О похищении трупов Жану доводилось слышать и раньше, но, как правило, это делалось исключительно в утилитарных целях. Один только Ксавье Биша анатомировал за время своей врачебной практики более шести сотен трупов и однажды был застигнут за кражей шести мертвых тел с кладбища Сен-Рош. Но когда в 1801 году вышла его «Описательная анатомия», это был настоящий прорыв в медицине! Поэтому можно сказать, что Биша занимался воровством из самых благородных побуждений — во всяком случае, цель его была отнюдь не столь абсурдной и извращенной, как воспроизведение картины Эдуара Мане!
Жан невольно присвистнул, нарушив тем самым гармонию игры Сибиллы. Она замерла, отец и Жерар обернулись к нему. Будущий психиатр первым задал вопрос, который, очевидно, был на уме у всех:
— Что случилось? Чем это Террас тебя так поразил?
— Историей о похищении трупа, — нехотя ответил Жан.
— О! Ну точно, некрофил! — заявил Жерар. — Работая в больнице, Террас почти все время проводил в анатомичке на вскрытиях! — Он посмотрел на Жана и добавил с вкрадчивостью в голосе: — Хотя ты и сам это знаешь — ты ведь, насколько я помню, не раз составлял ему компанию.
Лицо Жана окаменело. Какое-то время он и в самом деле думал податься в судебную медицину, но в конце концов решил посвятить себя живым, а не мертвым. Однако он никогда не говорил об этом Сибилле, и сейчас это напоминание было ему неприятно. Надо же было Жерару вот так ляпнуть!..
— История связана не только с трупом, но и с живописью, — сказал он, надеясь привлечь этим сообщением внимание отца.
Сибилла, чьи пальцы по-прежнему касались клавиш, кажется, готова была продолжать игру, но тема разговора к этому не слишком располагала.
— С «Завтраком на траве», — уточнил Жан, на сей раз прямо обращаясь к отцу, который хорошо знал и картину, и ее автора.
Мане всю жизнь прожил буквально в двух шагах от магазина «Краски Корбеля», куда часто заходил, в результате чего свел тесное знакомство с владельцем.
— И что там с «Завтраком на траве»? — спросил старик.
— В одном доме было обнаружено воспроизведение этой картины, с трупом молодой женщины на месте Викторины Меран и двумя манекенами в мужских костюмах, — ответил Жан.
Вслед за этими словами в комнате воцарилась тишина, если не считать легкого вскрика Сибиллы.
— Труп был похищен с кладбища в Экс-ан-Провансе, — добавил Жан, чтобы немного ее успокоить.
— Господи, ужас какой! — сказала возбужденно Сибилла, обращая в прах его попытку.
— Эта картина вызвала скандал уже при первом своем появлении… — задумчиво произнес Габриэль Корбель.
— Я вас оставляю, я не могу больше слушать эту мерзость! — объявила Сибилла, поднимаясь, и направилась в кухню, провожаемая взглядом Жерара.
— Скандал?.. — произнес будущий психиатр, посмотрев на Габриэля Корделя.
— Это было более чем двадцать лет назад, — проговорил старик, глядя перед собой невидящими глазами: они словно созерцали ту ушедшую эпоху. — Эта обнаженная женщина, совершенно бесстыдного вида, сидящая на траве между полностью одетыми мужчинами, шокировала публику. Был чертовский скандал. Но он не идет ни в какое сравнение с тем, что разразился вокруг «Олимпии» два года спустя.
Сибилла уже орудовала в кухне. Звон посуды пришел на смену звукам пианино.
— Именно благодаря скандалам Мане вошел в историю живописи, — прибавил Габриэль. — Из-за них его запомнили надолго, и помнят до сих пор. Но у него было и еще кое-что… — Он умолк, и Жерар, который был сыт по горло рассуждениями папаши Корбеля о живописи еще в студенческие годы, саркастически усмехнулся. После недолгой паузы старик продолжил: — Революция, которую он совершил, заключается в первую очередь в его манере писать, искренней и свободной, отдающей дань высоким традициям: в его полотнах ощущается влияние Веласкеса. А также в его величайшей дерзости, в этих четких контурах, в живости красок…
Жан тоже улыбнулся. Он знал эти лекции наизусть. О Мане отец обычно говорил, что это превосходный образец «художника, который будоражит», поскольку это единственный аристократ среди демократов в нашем обществе, нивелированном и обесцвеченном прогрессом, индустриальном и меркантильном, движущемся вперед слишком быстро.
И вот теперь какой-то душевнобольной решил воздать художнику сомнительную честь, похитив с кладбища труп несчастной женщины, чтобы воссоздать в реальности «Завтрак на траве».
И надо же было случиться так, чтобы Жан прочитал это письмо спустя всего несколько часов после того, как познакомился с женщиной, принимавшей участие в подобной «живой картине» — тоже копирующей картину Мане, его второе наиболее скандальное полотно!
— Ну что ж, после таких мрачных новостей я, пожалуй, пойду спать, — сказал Габриэль, поднимаясь.
Жерар тоже встал — что далось ему с некоторым усилием из-за количества выпитого вина. Лицо его раскраснелось, жесты были не вполне уверенными.
— Этот Террас малость омрачил нам вечер, — пожаловался он. — Я предпочел бы слушать дальше игру Сибиллы.
Услышав свое имя, молодая женщина вышла из небольшого смежного с гостиной закутка, служившего кухней.
Гигант так крепко обнял ее на прощание, что Жан побоялся, как бы она не задохнулась. Затем пожал руку друга своей огромной ручищей молотобойца, слегка пошатываясь, вышел на лестничную площадку и чуть не оступился, спускаясь по лестнице.
В открытое окно молодой медик наблюдал, как его друг медленно удаляется по набережной. Да, интересная получилась встреча… но эти взгляды, неотрывно устремленные на Сибиллу… Жерар поселился там же, где получил работу, — в клинике доктора Бланша, на правом берегу Сены, вниз по течению, поэтому ему нужно было просто идти вдоль реки, чтобы меньше чем через час оказаться дома. Это не так сложно, да и потом, на свежем воздухе он немного протрезвеет. Его гигантская фигура постепенно уменьшалась в размерах. Ступал он твердо, лишь иногда чуть покачиваясь, но это можно было объяснить долгим временем, проведенным на корабле, — он словно бы еще не вполне привык ступать по суше. Когда Жерар почти скрылся из виду, Жан закрыл окно и вернулся в гостиную.
Оказавшись в одиночестве — Сибилла снова ушла в кухню — и отложив до поры до времени все вопросы, на которые он хотел получить ответ, Жан продолжил разбирать каракули Марселя Терраса.
Забавно, что после всех своих мечтаний сделать карьеру в Париже я в конце концов вернулся домой. Слишком уж дорого оказалось жить в столице! Помнишь мою конуру на улице Отфей? Господи, какой холод там был — воистину собачий! Окно было проделано прямо в крыше и почти не защищало от ледяного ветра. Приходилось убеждать себя, что это даже к лучшему: свежий воздух… А по соседству жили веселые девицы, водившие к себе клиентов, подцепленных на улице. Их сутенеры постоянно устраивали скандалы и драки, отрывая меня от занятий или будя среди ночи. И за все это еще и тридцать франков в месяц! Помню, мне приходилось таскать у хозяина свечи и задувать их всякий раз, как он стучал в дверь, — так дорого он мне их продавал! А помнишь моего соседа, который изучал право? Умер от брюшного тифа.
