Дэвид Моррелл - Последняя побудка
Теперь, незадолго до заката, они поставили в круг повозки и грузовики, патруль охранял их снаружи. Лошадей распрягли, кавалеристы сняли уздечки и седла, привели лошадей в порядок. Прентис подождал, пока солнце почти село, принес канистру из-под бензина с отпиленным верхом, наполнил ее водой.
— Пока хватит. А то заболеешь.
Потом он подлил еще. Затем повесил на шею лошади мешок с овсом и стал смотреть, как она ест. Поход готовился впопыхах, и Прентис не отходил от лошади: вдруг в овсе окажутся камешки, и лошадь откажется есть. Если так, ему придется высыпать его на землю и принести новый, причем так, чтобы лошадь это видела. За камешками надо внимательно следить, чтобы лошадь не отказывалась есть. Но овес оказался хорошим. Когда лошадь наелась, Прентис еще раз почистил ее и, довольный, что сделал все, как надо, занялся собой.
В отличие от последующих походов, когда ставились специальные палатки-столовые и дежурные роты готовили обед на всех, сейчас солдатам приходилось стряпать себе самим. В основном питались пайками, выданными в первый день похода, — это были бобы и сушеное мясо, галеты, бекон, кофе. Пайки носили с собой и пополняли из грузовиков по пути, а в результате вещевые мешки оказывались переполнены. О разнообразии еды никто не думал, главное, чтобы она занимала поменьше места. К тому же пища не портилась, ее хватало надолго, правда, вкусом еда не отличалась.
Колени у Прентиса были натерты до красноты, поясница и бедра болели, потому что он не ездил верхом несколько месяцев. Он наклонился, согнув ноющие ноги, и стал рыться в переметной суме. Сунул в рот галету и стал сосать ее, доставая сахар, кофе и говядину; потом на подгибающихся ногах двинулся к сержанту и кучке солдат.
Они сидели на корточках, изо всех сил стараясь развести костер. В наступающей темноте он видел, как вспыхивали огоньки. “Интересно, — подумал он, — что они нашли в качестве топлива?” Подойдя ближе, Прентис увидел иссушенные солнцем ветки мескита, сложенные в кучку, и ямку, в которой сержант зажег еще одну спичку. Она вспыхнула и погасла. Сержант чиркнул еще одной, потом еще. Куски мескита медленно загорелись, края свернулись, обуглились, яркое пламя вспыхнуло, осветило землю у их ног. Сержант добавил побольше веток. Они тоже занялись, а сержант подбрасывал и подбрасывал ветки; наконец горел целый куст.
Но толку было мало. Во-первых, мескит быстро сгорает, а у них было всего два куста — это все, что они всем лагерем нашли поблизости. С темнотой наступил холод, огонь давал немного тепла, но для стряпни этого было недостаточно; они сгрудились вокруг костра и стали греть руки. Через десять минут кусты сгорели и огонь погас.
Он вернулся к лошадям, сел около своего седла, передвинул пистолет так, чтобы кобура лежала на правом бедре, отстегнул от пояса флягу и, поставив кружку на землю, налил в нее воды. Затем он всыпал туда ложку сахара из пакета, размешал в воде, затем откусил кусок говядины, прожевал, проглотил его, отхлебнул глоток из кружки.
У воды был легкий металлический привкус. Сахара почти не чувствовалось, и это означало, что у Прентиса в нем потребность. Когда-то он целыми днями сосал каменную соль. Как только начинал ощущаться вкус соли, Прентис знал, что ему достаточно. Теперь он потягивал подслащенную воду, жевал говядину и оглядывал лагерь.
Вокруг стояли солдаты, завернутые в одеяла, и дрожали. Некоторые пытались вбить колышки для палаток, но земля была слишком твердой, и они бросили это занятие. Другие лежали среди седел, подсовывали под себя камни, а вещевые мешки под головы. Несколько человек еще сидели вокруг угасающего костра, грызя сухари или куски мяса. “Господи”, — услышал он справа от себя, и это был самый громкий звук вокруг — солдаты не шумели, как в начале марша, они слишком устали, чтобы разговаривать.
Прентис продолжал задумчиво прихлебывать подслащенную воду — теперь он почувствовал слабый вкус сахара. Неподалеку заржали две лошади, он проглотил еще немного мяса и сухарь, наконец решился и встал. Напротив смутно различались темные очертания грузовиков, составлявшие часть границы лагеря. Прентис услышал лязг поднимаемого капота. Потом кто-то зажег фонарь, и он увидел трех водителей, которые разглядывали мотор; один из них указывал на что-то рукой. Чуть дальше при свете другого фонаря еще двое водителей отвинчивали колесо и заглядывали под кузов. Так он оглядел весь лагерь — сначала справа, пока его взгляд не наткнулся на лошадей, потом слева. Но он не увидел того, кого хотел. На небе высыпали звезды, но луна еще не взошла, и, несмотря на фонари и затухающие костры, было слишком темно, чтобы видеть детали. “Лучше всего, — подумал он, — обойти вокруг лагеря, а если понадобится — пересечь его”.
Но это ему не понадобилось. Двинувшись влево, в сорока ярдах от места, где кончалась вереница повозок и стояли грузовики, Прентис увидел его: он сидел, прислонившись к колесу повозки, вытянув ноги, опершись рукой на седло, и свертывал самокрутку. Рядом мерцал огонек костра, при котором было видно, как движутся его руки; но Прентис подумал, что нашел бы старика и в темноте. Он уже давно думал о нем, не с того момента, как старик спас ему жизнь, а после слов сержанта. Теперь он стоял в темноте и ждал, собираясь с духом, глядя, как большие руки ловко скручивают самокрутку и подносят ее к губам. Прентис стоял и смотрел, как старик облизнул край самокрутки, заклеил ее, повертел во рту, а потом посмотрел в темноту, прямо на него.
— Черт, только не говори мне, что опять пришел благодарить меня.
Прентис хотел повернуться и уйти. Он ожидал, что старик станет говорить с ним так же, как тогда, в сарае, и, собственно, готовился к такому разговору. Но Прентис думал, что подошел незаметно, а старик, оказывается, все это время знал о его присутствии. И снова Прентис почувствовал себя глупо, но сдержался и шагнул вперед.
— Нет. Я пришел вас кое о чем попросить.
— Попросить о чем?
Прентис запнулся, не зная, стоит ли продолжать.
— Научите меня.
— Чему тебя научить?
— Всему этому.
— Не понимаю.
Старик казался равнодушным. Он отвернулся и прикурил. В темноте вспыхнул яркий огонек, при свете которого были видны глубокие морщины на его выдубленной коже. Редеющие волосы, запавшие щеки. Он выглядел лет на десять старше, чем обычно.
— Прекрасно понимаете, но я все равно скажу. Когда я записался в армию и проходил подготовку, меня учили обращаться с гранатами, ружьями и пулеметами, но я и так это умел, а главное, хорошо разбирался в лошадях. Тогда меня усадили читать книги и сказали, что, когда я попаду на постоянную службу, опыт будет лучшим учителем.
— Что ж, они правы.
— Это все хорошо, когда только сидишь и смотришь, но ведь Колумбус был на самом деле. В следующий раз, когда что-то подобное случится — а такое случится обязательно, — не могу же я рассчитывать, что кто-нибудь вроде вас опять спасет мне жизнь.
Старик кивнул, затягиваясь самокруткой. Ее кончик светился в темноте.
— Ты же знал, что здесь опасно. Если тебе это не нравится, какого черта ты пошел в армию?
— Может быть, по той же причине, что и вы.
— Не думаю. — Прентис сделал ошибку и сразу же пожалел об этом; старик наклонился вперед, враждебно глядя на него. — Не наглей, парень.
Он покачал головой.
— Вы правы. Извините.
— Еще бы, черт возьми. Я не потерплю, чтобы двадцатилетние юнцы ходили и воображали, будто все про меня знают. Потому что ни черта ты, парень, не знаешь. Ни черта. Ты меня слушаешь? Хоть это ты понимаешь?
— Да, сэр, понимаю. Поэтому я здесь.
Он надеялся, что обращение “сэр” поможет, и действительно старик, казалось, смягчился, погасил самокрутку и задумался.
— И, собственно, с какой стати?
— Что с какой стати?
— Помогать тебе. Учить. Если этому вообще можно научить.
— Ни с какой, наверное.
— Вот именно.
Вот и все. Ничего ему не помогло. Старик повернулся и стал скручивать новую самокрутку, явно ожидая, чтобы он ушел. Прентис и хотел было уйти, но передумал.
— Разве что по одной причине. Вам шестьдесят пять лет. Вы побывали на всех войнах со времен гражданской, а сейчас, в эту минуту, немецкие подводные лодки плывут через Атлантику.
— И что это значит?
— Все рано или поздно кончается. Вряд ли кто-нибудь не понимает, почему мы сегодня здесь. Вилья — только предлог. Все это генеральная репетиция нашего похода за океан, а когда он начнется, жизнь, которую ведете вы, будет закончена, все, что вы знаете, окажется бесполезным. У вас впереди еще десять, ну пятнадцать лет, потом вас не станет, и все, что вы знаете, умрет вместе с вами. Я предлагаю вам возможность передать ваши знания.
Старик задвигался, открыл было рот, но Прентис не дал ему вставить ни слова.
— Я понимаю. Когда это закончится, мне они тоже не пригодятся, так что этим вас не проймешь. Но еще вот какое дело. Как с фермой моего отца. Точнее, у него была ферма, пока город не надвинулся и не проглотил деревню. Отец получил квартиру, а я записался в армию. Все меняется, а я — глупая деревенщина — в душе хочу сохранить старые привычки.
