Альберт Пиньоль - Холодная кожа

Мне с трудом верилось, что тем человеком, который отражался в ведре, был я. Четверо суток бессонницы и сражений наложили свой отпечаток на мое лицо. На щеках появилась щетина, кожа отливала мертвенной бледностью. Глаза искрились неизлечимым безумием, белки превратились в багровые озера, в центре которых плавали голубые острова. На веках и коже вокруг глаз растекались, пересекая друг друга, лиловые круги. Губы были изъедены холодом и страхом. Из–под бинтов на шее, закрывавших ее подобно толстому шарфу, вытекал гной; виднелись сгустки крови и сухие струпья. Тело разучилось затягивать раны. Ногти поломаны. Слой смолянисто–черной грязи покрывал мои волосы. Я отмыл одну из прядей над ухом и с огромным удивлением обнаружил, что цвет волос сменился на грязновато–белый. Я опустил голову в ведро и стал ее тереть. Но это было еще не все. Мое тело покрывала библейская грязь. Я снял винтовку, отстегнул патронташ и ножи и разделся, как будто вся одежда, защищавшая меня от холода, – бушлат, свитера, рубашка, сапоги, носки и брюки, – была заражена каким–то микробом. Потом, совершенно голый, я залез на скалу, из которой сочилась вода.

Наверху ночной дождь оставил нечто вроде большой лужи. Вода доходила мне только до колен. Я опустился в нее, и холод оказал на меня живительное воздействие. Я смог ощутить его, потому что он возрождал мои чувства; голова просветлела, и силы возвращались ко мне. Само собой разумеется, в мыслях я вернулся к Батису. Рано или поздно он придет к источнику за водой. Таким образом, ключ мог превратиться в прекрасную ловушку. Я нападу на него из засады, застигнув врасплох, наведу на него винтовку и возьму в плен. Тогда мне не понадобится его убивать. Я укрощу его, посажу на цепь. А когда на горизонте появится первый корабль, лучом маяка передам сигнал азбукой Морзе. Будут ли потом судить Батиса или запрут в сумасшедший дом до конца его дней, этот вопрос сейчас меня не занимал.

Через пелену облаков на землю спускались тонкие, четко прочерченные колонны света. Небо посвящало мне свою световую симфонию. Я не спешил выходить из воды. Мое тело привыкло к холоду. Я лежал, глядя в небо; впервые с момента приезда на остров мне удалось посвятить какое–то время собственной персоне.

Пребывая в этом положении, я услышал приближавшиеся шаги и попытался скрыться под водой, чтобы меня не обнаружили. Хотя моя голова оставалась на поверхности, я не мог видеть Батиса, но понял, что он выбрал именно этот момент для похода за водой – для этого не надо было обладать особым воображением. Он нес другие ведра, об этом говорил металлический перезвон жестянок. Я проклял свою судьбу. Что я мог сделать? Он непременно заметит мою одежду – это просто вопрос времени. Хуже того, он увидит винтовку, и тут уже трудно предсказать его реакцию. Быть может, он не будет разозлен моим вторжением. Однако у сумасшедших очень тонкое чутье, и я подозревал, что он легко может разгадать мои намерения. А я был безоружным. Размышления заняли несколько секунд. В самом деле, вариантов было немного. Если по чистой случайности Батис не заметит мою одежду, он очень нескоро вернется к источнику. За эти дни чудища смогут тысячу раз расправиться со мной. Я прислушался. Он стоял прямо напротив желоба, я слышал, как он отставлял полное ведро и заменял его пустым. Вот он замер. Увидел разложенную на земле одежду. Понял, что рядом кто–то есть. Прыжок леопарда – и два тела покатились по земле. Я обхватил его ногами и поджал под себя. Занес кулак, но… Это не Батис. Это чудовище.

Новый прыжок – на этот раз чтобы оказаться как можно дальше. Однако в испуге сразу зародилась доля сомнения. Чудовища были страшными убийцами, а я свалил на землю хрупкое, невесомое существо. Ведра все еще катились по земле и стучали друг о друга, издавая жестяной звон. Я боязливо смотрел на чудовище с почтительного расстояния, как те коты, которым любопытство не позволяет убежать.

Чудовище не двигалось, оставаясь там, где упало, и издавало жалобные звуки, как раненая птичка. До меня донесся сильный запах рыбы. Я подполз поближе и, чтобы получше рассмотреть пришельца, развел его руки, которыми он старался защитить лицо. Это было одно из чудовищ – вне всякого сомнения. Однако черты лица гораздо мягче, чем у них. Округлый овал и ни одного волоса на голове. Брови так четко прочерчены, словно над ними потрудился шумерский каллиграф. Синие глаза. Господи, какие глаза! Какая синева! Синева африканского неба, нет, более прозрачная, более чистая, более яркая и сверкающая. Нос небольшой, острый, не выдающийся на лице. Его крылья были чуть выше, чем кость переносицы. Уши, крошечные по сравнению с нашими, в форме рыбьего хвоста с четырьмя тонкими осями. Скулы на лице почти не выделялись. Шея была длинной, а все тело покрыто серовато–белой кожей с зеленым отливом. Превозмогая боязнь и недоверие, я дотронулся до нее и ощутил холод трупа и гладкость змеи. Потом взял руку чудовища в свои: она отличалась от конечностей его собратьев. Перепонка была короче, чем у них, и едва доходила до первого сустава. Тут существо издало испуганный крик, услышав который я стал безжалостно избивать его, сам не знаю почему. Оно стонало и кричало. На нем был надет простой старый свитер, такой растянутый, что служил чудовищу подобием платья. Я схватил его за левую щиколотку и поднял вверх, как младенца, чтобы получше рассмотреть. Да, конечно, это была самка. На лобке не росло ни одного волоска. Она отчаянно брыкалась. Я схватил свой ремингтон и стал бить ее прикладом, пока один особенно жестокий удар не пришелся ей в пах; чудовище скрючилось от боли, как червяк. Она пыталась закрыться руками и стонала, прижав лицо к земле.

Свитер и ведра ясно доказывали, что Батис имел какое–то отношение к этому существу. Откуда он его взял и какую ценность оно для него представляло? Мне не удалось найти ответ. Совершенно очевидно, что Батис обучил его разным трюкам, подобно тому, как дрессируют сенбернаров. Например, она принесла к источнику ведра. Кроме того, он надел на нее свитер, хотя даже турецкий нищий отказался бы от такого подарка. Сочетание рваного и грязного свитера и этого тела, рожденного в океане, было невероятным, более гротескным, чем смешные пальтишки из самой дорогой шерсти, в которые английские дамы наряжают своих нелепых песиков. Но если уж Кафф позаботился об ее одежде, то это означало, что он испытывал к ней какие–то чувства. Самым лучшим способом разрешить все сомнения было взять ее в заложники. Если Батиса она сколько–нибудь интересует, он придет за ней. Я потянул ее за локоть и заставил подняться на ноги. Потом надел ей на голову ведро, чтобы она не могла ничего видеть. Ее била дрожь. Ведра были связаны шнурком, который мне пригодился, чтобы связать ей руки. Следов борьбы я не стал скрывать, чтобы Кафф все понял и пошел за мной. Один удар приклада, и мы направились домой.

Я посадил ее на табуретку и снял с головы ведро. Потом устроился рядом с ней и сидел довольно долго. Синяя кровь запеклась в уголке ее рта, а сердце билось, как у кролика. Она дышала только верхней частью легких. Взгляд был потерянным, и я жестом гипнотизера стал водить перед ее глазами палец, за которым она следила с трудом. Потом она описалась прямо на табуретке. Я посмотрел в окно на уходившую в лес дорожку.

Батис не шел. Меня охватила ярость. Пришелица полетела на пол от одной сильной оплеухи. На этот раз она даже не взвизгнула, а забилась в угол, прикрыв лицо связанными руками.

День близился к вечеру, солнце светило уже не так ярко. Батиса все не было. Само собой разумеется, я совершенно не собирался держать у себя эту самку. Если и без того чудища были страшны, на что они могут пойти, если учуют ее? Дельфинья кожа самки была натянута, как струны скрипки. Она казалась молодой и, наверное, могла иметь детенышей. Что касается размножения, у природы в запасе целый арсенал способов, и, возможно, она могла привлечь своих сородичей при помощи каких–нибудь химических субстанций, невидимых для людей. Я был готов убить ее одним выстрелом.

Когда солнце стало клониться к закату, гром выстрела за окном разорвал тишину.

– Ничтожная крыса! – заревел голос из укрытия. – Почему вы объявляете мне войну? Вам что, мало лягушанов?

– А вы сами, Кафф? – прокричал я в пустоту. – Вы что, предпочитаете тратить последние патроны, стреляя в меня?

– Вор! Sie beschissenes Arschloch![5]

Еще один выстрел. Пуля ударила в угол оконной рамы, и на меня брызнули щепки. Я выставил в проем окна голову заложницы.

– Ну, стреляйте же, Кафф! Может, теперь попадете!

– Отпустите ее!

Вместо ответа я просто вывернул ей руку. Животное взвизгнуло. Откуда–то из леса ему ответили негодующие голоса. Мне именно этого и надо было. Я захохотал:

– Что с вами, Кафф? Вам это не по вкусу? Тогда слушайте еще!

Я наступил ей на голую ногу сапогом, она взвыла от боли, и ее крики разнеслись по лесу.