Глеб Соколов - Дело Томмазо Кампанелла
– Послушайте, Мандрова, мне сейчас некогда продолжать с вами беседу. Если хотите, мы можем с вами побеседовать, но позже… – уклонился от ответа Томмазо Кампанелла, увидев вдалеке милицейский патруль, который явно направлялся в их с Паспортом-Тюремным сторону. – Нам уже пора…
С этими словами Томмазо Кампанелла засунул рацию в карман и, схватив Паспорт-Тюремный за рукав, потащил его за собой в сторону остановки, возле которой только что как раз раскрыл двери полупустой трамвай.
Вскочив в трамвай и проехав несколько остановок, друзья вышли на той, что называлась «Солдатская улица». Видимо раньше, еще до революции, в стародавние царские времен; здесь было много солдат. Они здесь жили, тянули ненавистную лямку рекрутчины. Вообще, в Лефортово до сих пор оставалось множество зданий, принадлежавших военному ведомству: военный госпиталь, военные училища, воинские казармы.
Гак как трамвай остановился едва ли не напротив церкви Петра и Павла, то в голову Томмазо Кампанелла пришла не ожиданная идея:
– Паспорт ты мой Тюремный, ты, кажется, божился, что никакого родства с нечистой силой не имеешь?
– Да, точно! – согласился Паспорт-Тюремный. – Ко всякой там чертовщине я никакого отношения не имею.
– Тогда зайдем-ка в церковь! – тут же предложил Томмазо Кампанелла. – Докажи, что никакого отношения к нечистой силе не имеешь. А то вот женщина-шут говорит, что физиономия у тебя подлая. Может, ты все-таки черт: черт-то он, понятное дело, просто обязан быть подлым.
Томмазо Кампанелла на мгновение задумался. А потом неожиданно продолжил:
– Мы зайдем в церковь, и там ты поцелуешь икону. Согласен?
– Согласен! – тут же без всякого страха подтвердил Паспорт-Тюремный.
– Чтоб без всяких там… Какую я покажу! – для пущей серьезности добавил Томмазо Кампанелла. – А то не хватало мне еще с чертом связаться!
– Договорились! – вновь согласился Паспорт-Тюремный и приятели отворили церковную дверь.
Увидав гроб, Томмазо Кампанелла сразу прошел мимо него в глубь церкви – ему не хотелось смотреть на покойника, а потом остановился и задумался, какую выбрать икону для целования Паспортом-Тюремным.
Паспорт-Тюремный, наоборот, сразу подошел к гробу заглянул старухе Юнниковой в лицо.
– О, старая знакомая! – сказал он, сразу заулыбавшись. Бывал я у тебя дома… Что ж, встреча с покойницей – это очень хорошая примета. Чую, здорово мы сегодня с Томмазо Кампанелла повеселимся! – и Паспорт-Тюремный заулыбался еще шире, по-прежнему пристально глядя старухе Юнниковой в лицо.
Томмазо Кампанелла не слышал тех слов, что говорил над гробом его новый приятель. Выдающийся хориновский революционер настроений никак не мог сделать свой выбор, потому что ему хотелось найти какую-нибудь наиболее чудодейственную икону, но по какому признаку таковую определить, он не знал, а потому стал переходить от одного святого образа к другому, так ни на чем и не останавливаясь, пока наконец не очутился в самой глубине церковных пределов.
Неожиданно до его ушей отчетливо донесся разговор, проходивший за приоткрытой дверкой, что вела из этих самых дальних от входа пределов храма в какую-то комнатку.
Томмазо Кампанелла замер и принялся внимательно слушать.
Мужской голос говорил:
– Спать… Клонит в сон. Какое блаженство – этот сон. Сны… Мне ничего не снится. Нет, я наврал. Почему я соврал, что не снится?! Каждую ночь мне снится Север. Там такие гостеприимные люди! Особенно в Сыктывкаре. Меня там как-то ударили в ресторане ножом. Вот сюда, в спину, чуть выше лопатки… А незнакомые люди подобрали и выходили.
– Идите сюда. Ешьте… – произнес другой мужской голос, вкрадчивый и словно бы пытающийся успокоить обладателя первого голоса. – Вам, наверное, есть должно хотеться, если вы так долго мотались. Вы сами не москвич?.. Ешьте, ешьте… Вон какой вы крепкий, костистый, кулаки-то квадратные. Вам есть должно сильно хотеться.
– Как это вы!.. Вы не знаете меня, а такое гостеприимство! – удивлялся первый мужской голос. – Вы, наверное, сами с Севера. Такое гостеприимство – северное… Незнакомому человеку – пирожки.
Неожиданно настроение его поменялось:
– Нет… Вы – поп… Попик! Вы проявляете гостеприимство по просьбе Лассаля. Попик!.. Я сейчас говорю…
– Я все понимаю, я понимаю все, – измученно и примирительно проговорил обладатель вкрадчивого голоса. – Не надо, не говорите больше ничего. Хотите, я даже прямо сейчас налью вам выпить?
– Выпить?! Вы мне предлагаете выпить?! Вы, попик, предлагаете мне выпить?! Ха! Это, честно, даже странно… Не буду я выпивать, – отказался первый голос. Предложение выпить задело его, и он пустился в рассуждения на эту тему:
– Я был трижды женат. Прочих подруг – не счесть. И все, вы мне… Представьте, попик, все – были алкоголичками. Все мои женщины были алкоголичками. Это о чем-то говорит?.. Опять проклятые совпадения. Ведь не искал же я их таких, пьющих! Они возникали сами. Я тоже пил когда-то. Еще совсем недавно. Вы мне… Я пил. Когда-то… Давно. Месяц назад. И вот я зашился… И вот я скучаю… Мне вы…
– Верю, верю, милый вы мой человек! – прервал это словоизлияние священник. – У вас же морда-то – лошадиная. С такой, извините, мордой нельзя хотя бы разик не полечиться от алкоголя.
Томмазо Кампанелла продолжал слушать. Подойдя к нему и уловив, чем занят его новый приятель, Паспорт-Тюремный тоже замер и весь превратился в слух.
– О-о!.. Я вижу, вы все знаете. Вы грандиозный человек!.. А я – офицер. Да-да, офицер. Правда, особой службы, но это – мелочи. Можно сказать, рыцарь плаща и кинжала… Я москвич, учился в Щепкинском театральном училище. У меня все звезды Малого театра на свадьбе были… Потом – так…
– Как? Неясно – как? – спросил священник. Теперь в его голосе звучало любопытство. Чувствовалось, что слова собеседника заинтриговали его. – Расскажите мне всю свою жизнь честно и откровенно. Я постараюсь вам помочь. Вы же хотели совета?
– О-о!.. Ха-ха!.. Понимаю-понимаю… Почем опиум для народа? Вы ловите мою душу? Ловите! – говоривший мужчина был явно рад возможности излить душу, а потому откровенничал достаточно охотно. Возможно, он рассказывал этому священнику такие вещи, которые в другое время не рассказал бы и близкому родственнику. – Что ж, слушайте… Мне предложили поехать на остров Сал. В представительство «Аэрофлота». Наши самолеты садились там для дозаправки. Абсолютно голый, выжженный остров с аэродромом, взлетно-посадочной полосой. Местные… Негритянки… Отношения, роман с чернокожей… Вскрывается… Отозван обратно… Туман, снег… Развод… И потом я – директор драмтеатра в заполярной Воркуте. Служил там когда-то прежде… Я же сирота. Отец – гебист, военный переводчик, погиб при выполнении интернационального долга, мать, актриса театра имени Пушкина, попала под машину, ее лучшая подруга Юнникова взяла меня на воспитание. И вот – Воркута… Годы и годы в Воркуте… Алкоголь… Мрак, Север, мгла… Полярная ночь… Я был достоин лучшей участи, чем сидеть в далекой Воркуте. Теперь, приехав в Москву, я чувствую себя человеком, который превратился в конягу, запряженного в коляску конягу, который вынужден изо дня в день возить туристов по красивой центральной улице. Ставши конягой лишь недавно, он, как бывший человек, восхищается великолепными зданиями, что стоят по сторонам, бросает любопытные взгляды на нарядную публику, но понимает, что для всех он только коняга. Ему хочется надеть прекрасные нарядные одежды и идти в этой толпе по тротуару, разговаривая и перебрасываясь остроумными шутками со своими спутниками, но единственное, что ему доступно, – это проехаться десяток раз туда-сюда вдоль по улице и вечером отправиться обратно в конюшню, где его ждет общество таких же, как он, лошадей и конюхов. Ему хочется любить человеческое существо и быть любимым человеческим существом, но разве возможна любовь между человеком, венцом творения, и рабочей скотиной. Он, быть может, перенес бы свое положение рабочей скотины, если бы люди вокруг не давали бы ему так открыто и откровенно понять, что он рабочая скотина, и только рабочая скотина, и ничего общего у него нет с людьми, и не может быть, и не будет никогда. И никогда коняга не будет допущен на равных в человеческий мир для человеческих дел. Но наш коняга недаром бывший человек, он умен и тонок. И глядя на самовлюбленных и тщеславных, и жалких в своей мелкой сущности людишек, он осознает, что если бы не это проклятое конское туловище, хвост, четыре ноги, грива и конская морда, он бы мог добиться замечательных результатов на этой ярмарке тщеславия. Он бы мог надеть наряд, который был бы великолепней, чем у других, он бы мог так же элегантно прогуливаться по центральной улице и садиться в коляску. Но он только коняга и люди смотрят на него только как на конягу и воротят нос, когда доносится от него запах конюшни. Они, люди, полны самомнения, и он не самого последнего мнения о себе, но они – люди, а он при них – коняга. А как при чужих самомнениях быть конягой, если ты, на самом деле, заколдованный человек?! Можно ли такое вынести и не захотеть повеситься?! Его не бьют, его хорошо кормят, но ему этого мало, мало! Он – Человек! И ему хочется быть первым среди человеков! Но он лишен достоинства человека вместе с самим правом быть человеком.
