Мы никогда не умрем (СИ) - Баюн София

И, поняв это, человек в своем одиночестве создает своего Бога.

Ты же знаешь, что происходит потом, Мартин? «Gott starb». Иначе — не будет.

Я собрал немногие вещи, которые были мне дороги. Остались похороненными деревянный кораблик и тетрадь со сказками.

Я попрощался с Ритой. Что мне теперь до ее веры в людей и до ее Справедливого Мира. Моего не осталось. Рита мне больше не нужна.

С отцом я даже не прощался. До этого человека мне нет никакого дела. Пускай он остается в своем одиночестве и общается со своими Богами через бутылку сколько ему будет угодно.

Я смотрю в иллюминатор. На небе нет ни одного облака, и я вижу прямо под нами море. Ты видишь свое вожделенное, черт возьми, море в первый раз в жизни, и оно так же недосягаемо для тебя, как и все остальное. Я думаю о том, что, если мы сейчас упадем, ты, возможно, будешь счастлив. Мне не хочется опускаться до мелочной жестокости, и я не откидываюсь в кресле, позволяя смотреть на далекие волны моими глазами до тех пор, пока воду не сменяют зеленые и желтые квадраты земли.

Мне, наверное, стоило взять билет в портовый город. Дать тебе то, чего ты заслужил — твои чертовы волны, проклятые корабли и свободу.

Но не в этот раз. Там, куда я лечу, меня никто не ждет, но это неважно. У меня есть еще очень, очень много дел, и я не намерен позволять тебе и твоему непроходимому идеализму мне мешать.

Мир оказался так безгранично прекрасен. Потребовалось только стереть его границы. Не те черточки на картах, которые означают физические преграды. А те черточки в собственной душе, которые означают наши запреты.

Тот человек, чьего имени я не хочу знать, о котором уже пишут все газеты, и котого я не мог убить вместе с Мари. Он шел на поводу своих желаний и не искал причин их сдерживать. Он искал лишь возможности не нести за них ответственность. И он был, наверное, счастлив. Счастливее тебя, Мартин, с твоими догматами. Ты украдкой целовал девушку, в которую был влюблен, не надеясь, что она хотя бы имя твое вспомнит — это Правильный Мир?

И Мари, которая так бредила своим театром. Хотела бессмертия, хотела созидания. Красоты. Она даже имени своего лишилась, она теперь очередная Офелия. Вот ведь ирония.

Мне нравятся такие шутки.

Теперь я научился ценить то, что мне нравится. Свои желания. Свои потребности. Свои стремления.

У меня есть одна потребность. Одно желание, Мартин. Но тебе о нем знать не обязательно.

Эй, сверчок, ты спишь?.. Молчишь? И черт с тобой.

Так верил в меня… в правильность моего выбора. В то, что я никогда не стану жестоким. Неужели ты не видел, что происходит вокруг? Жалеешь ли теперь, что не утопил меня в озере в наше первое купание?

Наверное, нет. Ты не такой. Будешь верить до последнего.

В меня. И в мой выбор. Что же, я готов ждать.

Мне снится поляна, полная белых цветов. Я помню эти цветы, помню этот сон, и даже догадываюсь, что это может означать.

Но я больше не стану прятаться.

Самолет приземляется в маленьком аэропорту. Город встречает свинцовым небом и запахом сырости. Есть еще один, прохладный, смутно знакомый. Я улыбаюсь.

Это хвоя. В этом городе повсюду растут сосны и ели. Чертовы елки, на каждой можно крепить свою звезду.

Ты догадался, куда мы приехали, верно? Что-то говоришь мне. Ты очень зол. Надо же, как интересно.

Такси от аэропорта едет быстро. Меня интересует дом недалеко от вокзала — ехать нужно в другой конец. Мы проезжаем город насквозь за полчаса. Будет ли мне здесь тесно? Как скоро я захочу сбежать и отсюда на счастье тех, кто здесь живет?

Остановившись у крашенных в темно-синий дверей, я позволяю себе несколько секунд стоять, сжимая одной рукой ручку двери, а другой — сумку с вещами.

Я стою на пороге. В проеме, который ведет в темноту или к свету.

Зачем я здесь? О, я точно знаю. Я не ищу потерянного, не ищу любви, и даже новой жизни — не ищу.

Я пришел за своей тенью. Пришел сюда, чтобы обрести человека, который поможет мне пройти по той дороге, которую я выбрал. Я не смогу сделать это один. Я отвык быть один, Мартин. Понимаешь, что это означает?

Это могла бы быть Рита, глупая и влюбленная. К тому же повязанная со мной общей тайной. Но она не годилась по трем причинам: во-первых, она была глупа. Мне нужен умный союзник. Во-вторых, мне нужна была связь иного рода. Ну и наконец, в Риту ты, Мартин, влюблен. Это лишь мимолетное увлечение, но я все же не хочу причинять лишней боли.

Я захожу в подъезд. Откуда-то сверху звучит музыка. Bang Bang Нэнси Синатра? Если это из той квартиры, куда я направляюсь — будет забавно. Идеальная песня под занавес.

Музыка грохочет из-за черной двери, на которой сбита одна из двух цифр номера. Надо же, как интересно.

Приготовившись стучать в перерыве между треками, я на всякий случай толкаю дверь. Кажется, люди, живущие здесь, не задумываются о собственной безопасности — дверь легко поддается.

Квартира встречает прокуренным полумраком.

— Какого тебе черта здесь надо?! — раздается с кухни хриплый, женский голос.

Светловолосая девушка в черном платье стоит передо мной. Темные глаза полны ненависти.

Так похожа на меня.

— Лера? Я же обещал, что вернусь.

Водевиль перед третьим актом

Офелия:

Вот розмарин, для памяти; прошу тебя, люби, помни: а это анютины глазки, они, чтобы мечтать…

Для вас фенхель и водосбор…

А это рута для вас; и тут еще немного для меня, ведь мы можем звать ее букетом воскресной благодати.

Только вашу руту вы должны носить не так, как прежде.

Это нивяник… А еще я хотела подарить вам фиалки, но они увяли, когда умер мой отец.

Говорят, у него была легкая смерть. Шекспир «Гамлет»

Таша всегда любила запах пыли. Пыль пахла маминой пудрой, нагретым песком и еще чем-то домашним, знакомым и уютным. Но никто никогда не понимал, когда она пыталась рассказать, чем пахнет пыль.

Ташу вообще редко понимали. За свои недолгие девять лет жизни она так и не научилась говорить так, чтобы в слова умещалось все, что хочется сказать. Как найти слова, обозначающие одиночество? «Одиночество» — слово пустое, белое, как бинты в больнице, где работает мама. Пахнет йодом, колется и ничего не значит.

Одиночество бывает разным. Бывают те часы, когда она ждет возвращения родителей с работы. Это одиночество даже приятно — оно теплое, желтое и наполняется мультфильмами по телевизору, цветными рисунками и частой трелью канарейки Тинь.

Мама подарила на день рождения фломастеры. Таша рисовала канарейку, пока не кончился желтый фломастер. Сейчас канарейка стала красной. Может быть, так бывает. И каждая красная канарейка тоже была одинока. Таше было стыдно, что она рисует красных птиц, ведь желтые, наверное, не захотели бы дружить с теми, кто на них не похож. Но она не могла иначе — желтого фломастера у нее больше не было. Наверное, ее тоже нарисовали красным фломастером.

А бывало другое одиночество. Черное, страшное. Папа часто уезжал в командировки. Таша всегда плакала — не только потому, что знала, что будет скучать, а потому, что скоро наступит момент, когда мама останется в ночную смену в больнице, и тогда ночью темнота, наполняющая две комнаты, кухню и коридор, подкрадется к ее кровати и откроет красные глаза. Раньше Таша мечтала, чтобы кто-то спас от этой темноты. Кто-то добрый и смелый, совсем не такой, как она. Но потом она поняла, что не бывает добрых и смелых друзей, а темнота бывает, и ее боятся все. Только Верка не боялась, презрительно отфыркиваясь, когда Таша пыталась рассказывать о красных глазах и красных канарейках. Верка вообще-то заносчивая. У нее богатые родители, и ей незачем бояться темноты. Она говорила, что в ее комнате стоит ночник, который родители разрешают оставлять до утра. Таша пыталась попросить у родителей такой же, но от нее отмахнулись — наверное, ночник стоил очень дорого.