Затемнение - Михаил Широкий
«Не-е, братан! – мысленно обращался он к товарищу, которого так и не дождался этим вечером. – Ты мне, конечно, друг, не спорю. Знакомы мы сто лет, в одном дворе выросли, в одной школе учились… Но это нахрен не основание, чтобы выкачивать из меня бабки! Это моё бабло, понимаешь, моё! Я его заработал своим горбом. И оно мне совсем не так легко достаётся, как вы все тут думаете. Очень нелегко… Так что извини, кореш, но ничё я те не дам. Ни копья… Можешь обижаться на меня, можешь нет, но нихера ты не получишь. Не разевай, как грится, роток на чужой… этот… ну как его, беса?..»
Уронив голову ещё ниже, Сергей некоторое время вспоминал, на что не должен разевать рот его отсутствовавший приятель. Но такое умственное напряжение было уже явно не под силу его утомлённому, расслабленному, засыпавшему мозгу, и он так и заснул, не сумев отыскать нужное слово.
IV
Что-то увидев во сне и резко мотнув головой, Сергей ударился затылком о край ограды и открыл глаза. Но в первые секунды ничего не увидел – перед взором продолжала колыхаться мутная сонная мгла, в глубине которой, постепенно бледнея и рассеиваясь, ещё некоторое время мелькали обрывки сновидений. Однако уже через мгновение они пропали, а ещё чуть погодя растаяла застилавшая глаза муть, и он огляделся кругом прояснившимся взглядом.
И увидел ночь. Глубокую, глухую, безмолвную. Какая только и может быть на огромном, бескрайнем кладбище, заросшем громадными ветвистыми деревьями и густым колючим кустарником, сквозь который было сплошь да рядом ни пройти ни проехать, как в настоящем лесу. И уже не имело никакого значения, что этот лес растёт посреди большого города, в окружении шумных улиц и людных тротуаров. Шум и многолюдство даже днём оставались где-то там, в отдалении, будто в другом мире, не решавшемся вторгнуться на территорию мёртвых и нарушить их вечный покой. А уж ночью, когда жизнь ненадолго замирала, улицы пустели и снаружи не долетало даже отголосков привычной городской суеты, кладбище полностью погружалось в глубокое, бездонное оцепенение, не нарушаемое никакими посторонними, чуждыми звуками. Раздавались порой лишь редкие, едва различимые, немного загадочные шорохи, отрывистый крик ночной птицы, тихий хруст сухой ветки, словно под чьей-то осторожно ступавшей ногой, да дружный, неумолчный треск цикад.
И светила луна. Яркая, блестящая, серебристо-белая, с лёгким, едва уловимым желтоватым оттенком. Изливавшая на землю бледное притушенное сияние, будто набросившая на всё вокруг прозрачный белесый полог, настолько тонкий и неосязаемый, что казалось, его разрывают острые верхушки деревьев и чёрные корявые ветви кустов. Под действием этого ровного, приглушённого сияния тьма вынуждена была немного потесниться, частично сдать завоёванные позиции и смириться с властью висевшего в самом центре небосвода крупного светозарного диска, окружённого россыпью звёзд, утративших значительную часть своего света и сильно померкших в его мощном лучистом сверкании.
Сергей, обозрев всё это не один раз и будто не веря своим глазам, ещё какое-то время продолжал ворочать ими туда-сюда с изумлённым и недоумевающим видом. Пока наконец на его лице не мелькнула догадка и он не перевёл взгляд на часы. Догадка полностью подтвердилась: стрелка подползала к двенадцати! Сергей тем не менее несколько секунд неотрывно, наморщив лоб, смотрел на подсвеченный циферблат, точно не в силах поверить в увиденное. Но пришлось в конце концов уверовать в очевидное. Да, было уже около полуночи! Что означало, что он, ничтоже сумняшеся, проспал, прикорнув на скамеечке и привалившись к ограде, два часа. Ни больше, ни меньше. Вместо того чтобы, как он и планировал, как можно скорее убраться из этой малоприятной, мрачной и неприютной местности, к которой он сразу после прихода сюда ощутил непроизвольное, подсознательное отвращение, почти вражду, он завалился тут спать! Хорошо хоть не вечным сном, что было бы по-своему логично, учитывая целевое назначение этого местечка.
Оторвав взгляд от часов, Сергей помотал головой, в которой ещё бродили остатки сна, и снова огляделся вокруг. Уже более спокойным, беглым, чуть насмешливым взором. Ему вдруг пришло на ум, что он никогда не был на кладбище ночью. Когда-то давно, ещё в детстве, его приятели отправились поздно вечером на это самое кладбище и занимались тут чёрт-те чем. Чуть ли не чёрную мессу проводили. Ну, как могли, разумеется. За что и получили потом от родителей под первое число и после этого надолго забыли сюда дорогу. А его грозный родительский гнев миновал. Так как он не поддался на уговоры друзей и не присоединился к ним в этом сомнительном предприятии, а пошёл домой и лёг спать. Но не потому, что был таким уж хорошим и примерным пай-мальчиком, не решавшимся шагу ступить без разрешения старших и больше всего боявшимся огорчить маму с папой. Отнюдь нет. Просто острые ощущения подобного рода не интересовали его. И ко всякой чертовщине он всегда, даже в самом юном возрасте, был совершенно равнодушен. Уже тогда он отличался сугубо трезвым, прагматическим складом ума и взглядом на жизнь и верил только в то, что можно увидеть, услышать и потрогать руками. А всякая дребедень, которой на полном серьёзе увлекаются, о которой любят порассуждать как о чём-то достоверном, практически доказанном и неоспоримом наивные, легковерные, не дружащие с головой люди, вызывала у него лишь снисходительную и презрительную усмешку. Усмешку над безмерной, не знающей предела, вечной, как сам человеческий род, людской глупостью.
Сейчас же эти его взгляды, подтверждённые жизненным опытом, укрепились ещё более и превратились в твёрдую, неколебимую убеждённость. А потому он без всякого волнения и тем паче страха, – которые, наверное, испытал бы на его месте более впечатлительный и менее уравновешенный человек, – и даже без особого любопытства взирал на расстилавшийся перед ним ночной кладбищенский пейзаж, залитый недвижным, безжизненным сиянием, придававшим всему, как это свойственно лунному свету, немного нереальный, полуфантастический оттенок. Его безразличный, рассеянный взор
