Юрий Черняков - Чудо в перьях
Радимов наблюдал это действо, деликатно стоя в стороне, чтобы не мешать отправлению мужских самолюбий. Когда все кончилось и я отряхнул свой костюм, он вошел вслед за мной в палату, ту самую, одноместную, с двуспальной кроватью.
— А что вы хотите, мой маршал? — вопрошал хозяин, разводя руками. — Какая война может быть в раю? А то, что во вверенной моим тщаниям и персональной ответственности части нашей любимой страны наблюдается на данный исторический отрезок времени именно небесный рай, вы отрицать не можете. Во всех армиях, во все времена, ничто так не сплачивало вооруженные силы, как обычная полевая кухня. Особенно в местностях, где идут дожди, а голодное и озлобленное население прячется по развалившимся хижинам. В данном случае для ваших воинов существует альтернатива в виде благодати, ниспосланной Провидением на наш любимый Край… Наверно, нам следовало бы не так стараться и не превращать каждый стол в скатерть-самобранку, и это упущение будет учтено при дальнейшей работе, чтобы нашей державе не пришлось окончательно разоружиться… Но нет худа без добра, мой маршал. Ваши солдатики разбежались, но представьте, сколько новых воинов благодаря этому родят через положенное время наши девушки?
По-видимому, на него опять «нашло». Нечто подобное с ним уже случалось в одной из прежних его жизней, и потому он говорил как бы забывшись и по-старинному витиевато.
Придя в себя, он сообщил, что выход все-таки есть. Он видит его в скором открытии ЭПД, экспериментального публичного дома, что должно собрать в одно место хотя бы офицеров.
Малинин слушал с мрачным видом, не перебивая, думая о чем-то своем. Ночью он встал, разоружил своего охранника, отняв у того автомат, и выстрелил себе в рот.
Торжественное открытие ЭПД пришлось перенести из-за мероприятий, связанных с похоронами маршала. Я шел за гробом среди офицеров, прибывших в Крайцентр загодя, к церемонии открытия, как и предполагал мудрый наш правитель. Прекрасная вдова шла рядом, цепко держа меня под руку.
Над могилой Радимов сказал речь.
— Я хочу сказать прощальное слово о последнем Солдате! О человеке с большой буквы! О человеке Чести и Долга! С которым в эту могилу ушла целая эпоха. И — родилась новая! Этот великий человек ушел из жизни добровольно, чтобы освободить место для новых людей и идей! И соответственно новых людей, которых я вижу среди его доблестных соратников!
Елена Борисовна, не выдержав, громко разрыдалась и навалилась на мою руку. Я едва удерживал ее.
Офицеры, услыхав насчет «доблестных соратников», подняли головы от наручных часов, по которым сверялись, сколько осталось до пуска ЭПД в эксплуатацию, и с интересом уставились на оратора. О предстоящих перемещениях по служебной лестнице они уже были наслышаны, но вот кто конкретно? Сделав приличествующую моменту паузу, Радимов склонил голову.
— Спи спокойно, наш дорогой товарищ! Твое место в первой шеренге, откуда тебя вырвала пуля, не станет для наших врагов брешью в крепости, возведенной твоими стараниями. Твои товарищи еще теснее сомкнут свои ряды, а место павшего героя займет его товарищ из второй шеренги, подставив свою грудь под картечь и штыки!
По-видимому, он опять забылся, почувствовав себя где-то на Бородинском поле после сражения, о чем мне немало рассказывал. Будто я даже вынес его, раненого, на окровавленной шинели…
Немногочисленные генеральские жены переглянулись, потом посмотрели на своих скромно потупившихся мужей, каждый из которых уже видел себя «товарищем» из второй шеренги.
Грянул залп из десятка автоматов, которые произвели последние офицеры из заградотрядов, за что им было обещано увольнение в запас. На наши головы вдруг стали падать подстреленные вороны, в изобилии усевшиеся на окружающих могилу березах. Елена Борисовна вскрикнула и, оттолкнув мою руку, хотя я ее нисколько не держал, прыгнула в могилу за любимым мужем. И потребовала оттуда, чтобы ее вместе с ним забросали землей. Все это стали снимать операторы телевидения, а их режиссер-коротышка прыгнул к ней в могилу, чтобы поправить вуаль и прическу, умоляя снять еще один дубль. Когда он выбрался наверх с вдовой, офицеры начали его бить, потребовав от перепуганных операторов, чтобы снимали этот мордобой подробно и во всех ракурсах. А когда пленка кончилась, избили и операторов, уничтожив все, что они сняли.
Потом безобразно перепились на поминках и полезли на штурм открывшегося ЭПД, грозя выкинуть оттуда всех шпаков…
Потом снова, ближе к утру, пришли поминать покойного маршала, избитые, опухшие и готовые к примирению. Елена Борисовна по-матерински их приголубила, а Радимов предложил после увольнения вступать в его собственную армию и сообщил, что заказал для них пошив гусарских и драгунских мундиров, а также изготовление кирас и киверов, не говоря уже о палашах и лосинах.
— Армия должна выйти на новый виток исторической спирали! — сказал он. — Ее идеалы должны основываться на старых принципах!
Пьяные офицеры лезли к нему целоваться, кричали «Виват!». А их жены бросали в воздух откуда-то взявшиеся чепчики… Или мне это показалось? Привиделось под влиянием Радимова из давней жизни?
Во всяком случае, Елена Борисовна сказала мне утром, когда мы остались одни, что я запел под гитару старинный романс, доведя присутствующих до экстаза и катарсиса одновременно.
— Но я никогда не играл на гитаре! — сказал я.
— Отвернись, я оденусь! — сказала она, стыдливо запахивая халат. — И ты много наговорил такого, что лучше не повторять! И почему-то шептал мне на ухо признания в любви по-французски. Чтобы ничего не поняла?
— Но в школе я учил немецкий! — опешил я. — Со словарем.
— Ты стал много пить. И потому заговариваешься, — сказала она и отправилась в душ, оставив меня одного в гигантской постели, где легко было заблудиться среди подушек и одеял.
Я взглянул на часы — напольные, старинные, с бронзовым звоном, отдающим речной свежестью, — и встревожился. Как я мог! Как он без меня? Кто его уложил, подал в постель горячее молоко, кто берег его покой всю эту ночь…
Набросив на себя маршальский халат, я выпрыгнул со второго этажа, вышвырнул из остановившейся машины какого-то молокососа — рано ему, рано… — и погнал в мэрию. Хозяина я встретил на лестнице в окружении встревоженных уборщиц и секретарш.
— Паша, с тобой все в порядке? — крикнул он, задыхаясь и потрясая руками. Потом сел на ступени и, схватив себя за голову, стал монотонно раскачиваться. — Паша, милый, как ты мог! Как ты мог оставить меня одного! Что я тебе сделал? Или что я для тебя не сделал? Я не спал всю ночь! Где ты был, родной мой?.. Ведь у меня никого, кроме тебя! Я поднял всю милицию, органы безопасности…
Он запнулся, разглядев наконец мой халат.
— Ты был у нее? У этой лживой, продажной, коварной, в ночь после похорон ее мужа? Нет, не хватает нам, я всегда это утверждал, куртуазности! Вот с чего следовало начать! А я создал этот первый в стране публичный дом! Сколько мне это стоило крови, нервов, бессонных ночей…
Уборщицы всхлипывали, кивая в знак согласия, секретарши протягивали валидол или гладили по лысеющей голове.
— Как вы могли, Павел Сергеевич! — сказала Наташа. — Вы же видите, как он переживает без вас. Нам действительно столько трудов стоил этот ЭПД, я девочек со всего нашего Края туда отбирала, одна к одной, на любой вкус! А вы в это трудное время… Видели бы вы, во что его превратили наши офицеры! Перебили все канделябры и витражи. Стащили простыни, специально заказанные в Голландии, — на них проступают пятна крови по желанию клиентов, и теперь продают их с рук вблизи Дворца бракосочетания! А вы в это самое время — с этой старой коровой, с этой бесстыжей, из-за которой наши бедные женщины разбивают телевизоры, как только мужья на нее уставятся!
— Именно куртуазности! — вдруг вскочил Радимов, и лицо его вдохновенно просветлело, а слезы моментально высохли. — Вот ключевое слово, в поисках которого я так мучился! Представь, Паша, наших женщин в роскошных платьях с кружевами, а мужчин со шпагами и в ботфортах! Не зря же я приказал шить для наших офицеров темляки и ментики! Значит, я был на подходе к этой великой идее! Представляете? Везде сплошь боа, плюмажи и жабо. Объявим месячник куртуазности в общении между полами, отцами и детьми, начальниками и подчиненными. Девиз — «Новое вино в старые мехи!» Или — «Ни одного выражения признательности или благодарности без реверанса! Ни одного оскорбления без дуэли!» Идем быстрее, — подхватил он Наташу под локоть, мгновенно забыв о моем предосудительном халате с кистями. — Идем, отпечатаешь, пока я ничего не забыл!
Уборщицы осуждающе смотрели на меня, цокая языками. Вот до чего довел светлого человека. Делать было нечего, и я, пристыженный, поплелся к себе переодеваться.
