Джеймс Уилсон - Игра с тенью

Чтобы скрыть свое смущение, я сказала:

— А почему вы их не повесите?

— Я держала их наверху, но все время боялась, что их украдут. Мой сын скоро положит их на безопасное хранение.

Признаюсь, я задумалась над тем, почему она их не продаст, таким образом одновременно и избавившись от тревог, и обеспечив себе спокойную старость. Должно быть, она догадалась, о чем я думаю, потому что тут же сказала:

— Я не могла с ними расстаться.

— Они вам напоминают о море? — сказала я.

Она кивнула.

— Возможно, у вас есть родственники во флоте? — сказала я. — Мальчики снаружи упоминали…

— Адмирала?

— Да.

Она снова кивнула, на этот раз устало.

— Так они его звали.

— Мистера Тернера? — переспросила я. Это было странно, но ведь больше ни о ком мы не говорили.

— Да, — сказала она. — Они звали его адмирал Бут. — Она помедлила, спокойно наблюдая мое удивление, а потом, словно я должна была догадаться сама, продолжила: — Они считали, что он мой муж.

Я растерялась, словно путник, который внезапно обнаруживает, что у него нет ни карты, ни компаса. Что мне спросить, чтобы не показаться грубой? Самый очевидный вопрос «почему?» явно попадал в эту категорию и, с другой стороны, мог обнаружить новую удивительную информацию, которая только еще больше меня бы запутала. Наконец я осторожно спросила:

— Вы долго были знакомы с мистером Тернером?

— Двадцать лет, — сказала она. — Мы впервые встретились, когда у меня был пансион в Маргейте. Потом, после смерти мистера Бута, мистеру Тернеру захотелось поселиться у реки, так что он попросил меня переехать в Челси и вести его дом.

— Должно быть, он очень вам доверял, — сказала я.

Она кивнула, с гордостью принимая заслуженную похвалу.

— Он называл меня «служанкой искусства».

— Так вы помогали ему в работе?

— О да. Я подготавливала его палитру каждое утро и проверяла, все ли в порядке. — Она сказала это с теплотой, словно ей стало легче от нашей беседы.

Через пару секунд мне неожиданно помог кот, который встал, запрыгнул на мои колени и начал лениво запускать когти в мое платье. Впервые за время разговора миссис Бут улыбнулась.

— Это большая честь, — сказала она. — Джейсон обычно любит только мужчин. Особенно он любил мистера Тернера — сидел у того на колене, на плече, даже на голове иногда.

Я рассмеялась и решила, что сейчас можно попробовать заглянуть поглубже.

— Что за человек был мистер Тернер?

— Иногда мне казалось, — сказала она, — что он бог.

— Бог! — удивленно повторила я. — Что, он напоминал греческую статую?

Миссис Бут рассмеялась.

— Да нет, я вовсе не про внешность, — сказала она. — Я про его работу. — Она махнула рукой в сторону двух картин маслом. — Мы с вами могли бы смотреть туда же, куда и он, и видеть только непогожий день или зимнее солнце. А он видел то, чего не видят глаза простых смертных. Он видел суть вещей.

Про себя я понадеялась, что суть вещей все же выглядит иначе. Но вслух заметила:

— Да, его картины великолепны.

Это, похоже, ей понравилось. Она засияла и, будто удивленная собственным пылом, спросила:

— Не хотели бы вы увидеть комнату, где он умер, мисс Халкомб?

Вообще-то я предпочла бы остаться на месте, допить чай и порасспрашивать ее еще; но отказаться я не могла, так что ответила:

— Конечно, спасибо.

Мы поднялись по узкой лестнице, которая скрипела под ногами, словно целая процессия жалобно пищащих мышей, и вошли в небольшое чердачное помещение в передней половине дома. Сквозь квадратное слуховое окно пробивались солнечные лучи, рисуя размытый узор из света и тени на стене. Всю левую сторону комнаты занимала простая медная кровать, а перед окном стоял стул с гнутой спинкой. Полы были голые, а из мебели, кроме кровати и стула, имелись только простой шкафчик, столик, где стояли миска и кувшин. Железная лестница вела к люку в потолке. Такие комнаты обычно снимали коммивояжеры или бедные актеры.

— Это была его комната, — сказала миссис Бут. — Каждое утро он вставал перед рассветом, набрасывал одеяло на плечи и поднимался вон туда, — она указала на лестницу, — на крышу, чтобы сделать набросок восхода.

— А, — сказала я, — так вот почему крыша огорожена? Она кивнула.

— А потом он возвращался в постель и отдыхал до завтрака. Так и шли дела до его последней болезни. Он был неутомим, мисс Халкомб. Даже когда он был болен и я за ним ухаживала, приходилось следить, чтобы у него всегда были под рукой карандаши и бумага.

— Так он еще мог рисовать? — спросила я.

— В конце уже не мог, — ответила она. — Но сама надежда долго поддерживала его. Я продолжала притворяться и говорить: «Может, завтра получится, дорогой».

Много ли экономок зовут хозяина «дорогой»?

— Ему повезло с вами, миссис Бут, — сказала я.

Она не ответила, очевидно, погрузившись в собственные мысли. Потом произнесла:

— Скажу вам кое-что странное, мисс Халкомб. За несколько недель до его смерти полиция вытащила из реки какую-то несчастную девушку, которая попала в беду и утопилась. — Она подошла к окну и указала на ступени набережной, где до сих пор болтались лодочники: — Вон там. И мистера Тернера это очень беспокоило, он все будил меня ночью и говорил, что он видел ее лицо и боится спать. «Я должен его нарисовать, — говорил он. — Я должен нарисовать это лицо, иначе не будет мне покоя». Он его нарисовал, и это была почти последняя его картина.

— И после этого лицо его не тревожило? — спросила я.

— Больше он об этом не говорил, — ответила она. — Во всяком случае, я такого не припомню.

Потом она замолчала, и я испугалась, что она опять погрузилась в воспоминания. Я спросила:

— Как же он увидел девушку, если сам был в постели, а она снаружи?

— Зима была ужасная, — сказала она. — Целыми неделями только туман и дым. Он говорил: «Хорошо бы мне снова увидеть солнце», но к тому времени он уже едва мог это прошептать, у меня аж сердце разрывалось. Он скатывался на пол и пытался подползти к окну — за солнцем.

— Понятно, — сказала я. — Там он и был, когда полиция ее вытащила?

Она рассеянно кивнула, будто думая о чем-то более важном.

— Иногда, — сказала она, — у него не хватало сил доползти, и я находила его на полу, так что мне приходилось помогать ему вернуться в постель.

Она снова помолчала, и, хотя она стояла лицом к окну, мне показалось, что я увидела слезинку в уголке ее глаза. Наконец она вздохнула и продолжила:

— Но он еще раз увидел солнце. В одно утро оно внезапно прорвалось сквозь тучи; мы с доктором усадили его в коляску и подвезли к окну, чтобы солнце светило ему прямо в лицо; через час, будто успокоившись на этом, он умер, не издав ни звука, прислонив голову к моему плечу.

Голос ее не задрожал. Но все же что-то в ее тоне, в том, как она вызывала воспоминания из глубины своего сердца, а потом осторожно возвращала их на место, словно они были ей дороже любых сокровищ, ясно говорило мне, что женщина не просто служила Тернеру, но и любила его во всех смыслах этого слова. Теперь я знала, как ни сложно было в это поверить, что человек, которого леди Истлейк называла первейшим гением нашего времени, жил и умер в этом бедном домике под чужим именем, будучи мужем своей экономки.

Честно говоря, это открытие вызвало во мне только глубокую жалость к миссис Бут, смешанную с искренней симпатией. Но что, подумала я, скажет об этом Уолтер? Я была уверена, что к пожилой вдове он, как и я, испытает симпатию и сочувствие; но отнесется ли он с таким же сочувствием к Тернеру? Не отвратит ли сразу же такое доказательство эксцентричности героя (сформулировала я со всей возможной мягкостью) от написания его биографии?

Так что я с некоторым трепетом сказала:

— Вы мне очень помогли, миссис Бут. Не могла бы я зайти к вам еще раз вместе с братом? Я знаю, ему захочется самому с вами поговорить.

Ответ ее я принес мне облегчение, смешанное с разочарованием.

— Не хочу вас обидеть, мисс Халкомб, но память мистера Тернера для меня священна. Я не люблю о нем говорить, и, если честно, я рассказала вам больше, чем собиралась. Так что я всегда буду рада вас видеть, если вы окажетесь в наших краях, но попрошу вас не приводить вашего брата. Я не смогу рассказать ему больше, чем рассказала вам сегодня.

VIII

Дорогая моя!

Я пишу тебе, а твое письмо лежит рядом. Когда я заглядываю в него и читаю: «Я так горжусь тобой, Уолтер», эти слова жгут меня, как пощечина, потому что я уверен — если бы ты сегодня меня видела, то ни в коем случае не смогла бы гордиться. Видишь ли, я только что вернулся от Раскина. Я не знаю, что думать о нем и о том, что он сказал мне, — но я боюсь, он выставил меня дураком, чему я сам поспособствовал, и в результате меня терзают уныние и смятение.