Крейг Смит - Портрет Мессии
Преподобный Дж. У. Ричленд откинулся на спинку кресла и некоторое время обдумывал услышанное. Мэллой был тихим темноволосым мужчиной под пятьдесят; он никогда не принадлежал к мускулистым коммандос. Оперативник построил свою карьеру на глубоком понимании человеческой натуры, искусстве убеждения и непоколебимой вере в людей, которых нанимал себе в помощь. Давая слово, он всегда его сдерживал. Взявшись за работу, он всегда доводил ее до конца — тем или иным способом. За четверть века службы он ни разу не провалился и не привык объяснять свои поступки дилетантам.
— Да, это заявление… — пробормотал наконец Ричленд.
— Вы нанимаете меня для решения задачи, с которой, как считаете, ваши люди не справятся. Очевидно, вам нужен человек, готовый к любым осложнениям. И когда я говорю вам, что никакая полиция меня не остановит, значит, так оно и есть.
— Что ж, хорошо, — кивнул Ричленд. — В таком случае мне осталось лишь убедить вас взяться за это дело. — Выражение на лице преподобного говорило, что он привык добиваться своего и при этом готов на самый отчаянный торг. — Я предлагаю аванс в десять тысяч долларов для покрытия ваших расходов и еще сто тысяч в момент передачи мне картины.
Похоже, Ричленд гордился своим предложением, будто считал, что Мэллой и мечтать не мог о такой сумме.
— Я должен профинансировать две команды по обеспечению безопасности операции. Одну в Швейцарии, и еще одну здесь. А эти люди стоят недешево, как и я, ваше преподобие.
Ричленд заметно удивился, но все же спросил:
— И сколько же именно вам нужно, позвольте узнать?
— Аванс в сто тысяч долларов. И четыреста тысяч при передаче картины.
— Нет, это просто невозможно! — Ричленд попытался выдавить смешок, но не получилось.
Мэллой поднялся и направился к двери.
— Простите, что отнял у вас время. Я думал, вы отдаете себе отчет в том, о чем просите.
— Погодите минуту!
Уже у двери Мэллой обернулся и широко улыбнулся, игнорируя протест Ричленда.
— Приятно было познакомиться с вами обоими.
Но вы запросили непомерную сумму! — воскликнул Ричленд.
— Уверен, вы найдете человека, который согласится на вашу цену, — с улыбкой ответил Мэллой.
И тут заговорила Николь Норт:
— Вы наняты, мистер Мэллой.
Мэллой взглянул на проповедника, ища подтверждения. Но в этот момент Дж. У. Ричленд больше походил на комнатную собачонку, нежели на дельца, способного вести торг.
Мэллой и его невеста жили в помещении бывшего склада, с окнами на Девятую авеню. По обе стороны от него располагались свободные участки. Два года тому назад связной, работавший в Европе под видом управляющего некой вымышленной корпорацией, ради правдоподобия легенды купил это здание. Агент попросил Мэллоя проследить за ремонтом склада, а по окончании предоставил недвижимость в его распоряжение. Нижние три этажа пока пустовали, но грузовой лифт работал исправно и прошел все необходимые проверки, поэтому Мэллой превратил верхний этаж в небольшую квартирку с просторной мастерской для Гвен.
Она была художницей, одной из тех, кто продает свои работы от случая к случаю, но за вполне приличную сумму. В периоды простоя — а за последние двадцать лет их было немало — Гвен работала официанткой. Так Мэллой с ней и познакомился — в кафе. А через неделю художнице вдруг повезло, и она продала картину почти за сорок тысяч долларов. С тех пор дела у нее заметно пошли в гору.
Гвен, невысокая стройная женщина спортивного телосложения, обладала неисчерпаемым запасом спокойной уверенности и энергии. Она обладала хорошим чувством юмора и редчайшим из качеств, особенно в наши дни, — здравым смыслом. У Гвен были темные проницательные глаза, короткие черные волосы и кожа бледно-кремового оттенка, теперь казалось невозможным, что на еврейскую девочку, росшую в Квинсе, никто не обращал внимания. Большую часть жизни она придерживалась радикальных взглядов. Гвен старалась отмежеваться от любых властных структур, подозрительно относилась к каждому, кто подталкивал ее к сдержанности, умеренности во всем и особенно — к конформизму. Первые десять лет взрослой жизни она прожила, по своим собственным словам, «без оглядки». Уже лет в тридцать Гвен вполне оценила преимущества одинокой жизни, особенно для художника, и начала череду коротких романов с мужчинами, которых всегда держала на определенной дистанции и с которыми через год-два расставалась мирно и без сожалений. Страсть приходит и уходит. В сорок Гвен по-прежнему оставалась немного бунтаркой, но в целом жила в полном согласии с собой и своим талантом. Она была из тех редких людей, которые никогда ни о чем не сожалеют.
Возможно, со стороны Мэллоя было просто глупо пытаться выяснить, почему он в нее влюбился. Список получился внушительный, впрочем, причин чувства не объяснял. Да, конечно, она была талантлива и мудра, к тому же удивительно остроумна. Она обладала красотой, юмором, живостью и удивительной нежностью. Она была благородна, отзывчива и всегда открыта всему новому. Она была верна дружбе — единственное качество, противоречащее ее независимости, легко заводила новые знакомства, на что в сорок лет осмеливаются немногие. Гвен могла молчать часами, и это качество, пожалуй, Мэллой ценил больше всего, поскольку оно столь редко встречалось у женщин. Порой она грустила, когда все шло хорошо, и не теряла оптимизма, когда другие отчаивались.
В любовных отношениях Гвен проявляла застенчивость, как бы намекая, что с ней нужно обращаться с должной почтительностью даже в постели, но в редких случаях бывала экстравагантна: проявляла интерес к определенному историческому периоду или предлагала нечто вовсе фантастическое. Как-то раз они вышли пройтись, и художница всю дорогу общалась с ним, как с декадентствующим джентльменом Викторианской эпохи. Гвен не подходила ни под одно определение, но то, что превыше всего ценил в ней Мэллой, были не характер, не красота или стиль. Особое мировоззрение — вот что больше всего нравилось ему в Гвен.
Она обладала уникальной способностью находить потенциал там, где другие не видели ничего. Смотрела, к примеру, на пустые необустроенные комнаты, ставшие центром их жизни, и точно знала, как надо все переделать. Могла увидеть чье-то лицо на улице — нищего, бродяги, полицейского или простого рабочего — и найти красоту там, где ее не замечал прежде никто. Мэллой сам видел, как она превращала на полотне дряхлых стариков в настоящих созерцателей вечности. За одно это можно было ее любить.
Он все еще питал приятную иллюзию насчет того, что Гвен видит нераскрытый потенциал и в нем. Ко времени знакомства Мэллой был отставником сорока с лишним лет, который ждал звонка и начинал задумываться о том, что звонок этот так никогда и не прозвенит. Лучшая часть жизни пройдена, думал он. Гвен научила его верить, что все еще впереди.
Он прошел в квартиру, как обычно, через мастерскую Гвен и даже вздрогнул от неожиданности при виде обнаженного мужчины, расположившегося на сломанной потертой кушетке времен Второй империи. Это оказался Руди, один из постоянных натурщиков Гвен. Руди было за шестьдесят. Он обладал на удивление хорошим телосложением и, несмотря на отчаянные усилия, так и не смог избавиться от того, что некогда делало его лицо необыкновенно красивым. Волосы грязные, седые, шея, подбородок и щеки заросли трехдневной щетиной. Гвен и еще один художник по очереди вставали футах в пятнадцати от натурщика. Теперь же Гвен сидела и рисовала углем на большом листе из альбома. На ней были джинсы и любимая футболка с надписью «NYC».[8] По тому, как она едва взглянула на него, Мэллой понял — работа продвигается успешно.
— Это не то, что ты думаешь, Томми! — хихикнул Руди. — Она просто хотела посмотреть.
— С этого все и начинается, — сказал Мэллой и зашел Гвен за спину.
Она уже сделала три наброска Руди в разных позах, и находились они в разных стадиях завершения. Все были хороши, но четвертый, над которым она сейчас работала… это было нечто особенное.
Здесь Гвен использовала меньше анатомических деталей в области паха. И в то же время от эскиза так и веяло сексуальной мощью, в отличие от остальных трех. Нет, конечно, у Руди не было таких классических черт, как рожки и копыта, но Гвен удалось уловить саму сущность стареющего сатира. Сила впечатления была в некоей незавершенности. Подобно любому гениальному произведению, выразительность здесь достигалась не за счет зеркально точного отображения предмета. Особая экспрессия крылась именно в двусмысленных тенях и полутонах. «Что ж, — подумал Мэллой, — это отчасти сродни тому, чем занимаюсь я». Но объяснить этого Гвен он просто не мог.
Он никогда не был до конца честен с ней в том, что касалось его работы. Гвен знала лишь об отдельных моментах его деятельности. Художница знала, что Мэллой посвящает много времени отслеживанию информации, но не о том, что происходит затем с ней или с людьми, за которыми он наблюдал столь пристально. Она поставила бы его в неловкое положение, если б вдруг начала расспрашивать, а потому никогда не делала этого. Лишь однажды Гвен прокомментировала его скрытность: «Я ведь никогда не узнаю, если ты станешь с кем-то встречаться?»
