Марина Эльденберт - Дневник Мелани Вэйр
Если бы она знала, какое влечение я испытываю к ней, не дала бы мне и мгновения на возражения. Это случилось не сразу, но чем больше умений она перенимала, чем свободнее становилась в своих желаниях, повторяя мои уроки, тем больше внимания привлекала её пробуждающаяся женственность. Близость с Господином отбила мне всякую охоту до ласк с мужчинами. Меня тошнило при одной мысли о том, что я позволю кому-то из этих скотов прикоснуться к себе по своей воле, но Дэя… другое дело. Она вся словно состояла из света и золотистых нитей, сплетенных в подобие женщины. Я никогда не задумалась бы о ней в таком тоне, не сделай она первый шаг.
Мне хотелось обмануться, отчаянно хотелось ласк, не связанных с болью и увечьями – существа, женщины, которая стала мне близка, как самое себя. И отбросив последние сомнения, поддавшись её уговорам, я потянула вниз тонкую завесу одежд, разделявших нас. Я отдавалась ей с такой страстью, которой раньше не ведала, а после исследовала её тело пальцами и языком, рисуя ведомые только мне узоры и повторяя каждый изгиб, каждую ямочку той, что стала моим спасением. Обессиленные, полные приятной истомы и неги мы заснули ближе к рассвету. Это был последний день, когда взошло мое Солнце.
Донесли ему о нас или нет, мне неведомо. Жестокость всегда была отличительной чертой Господина, и превзойти самого себя ему было трудно.
Что может быть интереснее, чем истязать женщину, терзая её тело и душу? Мучить ту, что дорога ей у неё на глазах или вложить в её руки орудие пытки. Впервые за все время я по собственной воле упала на колени перед Господином, умоляя его пощадить её или убить меня. Я понимала, что моя дерзость лишь распалит его желание и надеялась, что стану ему неинтересна, что не увижу мучений Дэи и не стану для неё обузой и наказанием.
Мои мольбы ничего не изменили. Он брал меня на глазах у Дэи – так грубо и жестоко, как никогда, а Дэю – на глазах у меня, после протянул мне плеть, приказав бить в полную силу. Я швырнула её в сторону, и тогда Господин сделал это сам. Меня держали двое прислужников, потому что я вела себя, как одержимая демонами. Выла, царапалась, кусалась и сыпала отборными проклятиями.
Крики Дэи звучали в моих ушах, сливаясь с моими, а когда я видела багровые полосы на белоснежной коже и брызги крови на покрывалах, ощущение было такое, будто это с меня живьем сдирают кожу. После досталось и мне, но боли я практически не почувствовала: ни от раскаленных щипцов, ни от кинжала, ни от скользкой от крови многохвостой плети. Я впала в некое подобие транса, глядя на неподвижное тело Дэи, потерявшей сознание, и не знала, о чем молить богов или демонов: чтобы она выжила или же наоборот. Я не представляла, как буду жить без неё, но не хотела, чтобы ей снова пришлось пережить подобное.
Меня швырнули в подземелье и заковали в цепи. О Дэе я не знала ничего до тех пор, пока одна из прислужниц, приносящая мне раз в день еду и питье, не смилостивилась и не шепнула, что она умерла той же ночью. Я сползла с подстилки, которая относительно спасала от ледяного холода камней, и забилась угол. Со временем я перестала замечать и дрожь, сотрясающую мое тело. Когда меня по приказу Господина вытащили и отправили наверх, я уже была полностью во власти лихорадки. Мне снова грезились высокие коридоры анфилад Древнего Храма, синеглазый и… Дэя.
Она протягивала руку из темноты – обнаженная, окровавленная, прикрытая только длинными волосами, и шептала: «Пожалуйста… не оставляй меня одну …» Я тянулась к ней, но под моими пальцами полыхал огонь, охватывающий хрупкое тело. Тонкие черты лица искажались, превращаясь в страшную маску, которая затем слезала вместе с кожей. Я кричала в бреду, но мир, в который я возвращалась, был ничем не лучше.
К несчастью, я выжила. Лихорадка ненадолго отступила, но болезнь сказалась на мне не самым лучшим образом: я стала бледной, как молоко, волосы потускнели, от некогда соблазнительного тела остались кожа, расчерченная шрамами, да кости. Я не сомневалась, что скоро лишусь зубов – десны уже начинали кровоточить, и превращусь в смрадный ком гниющей плоти, который живьем закопают в общей яме подальше от дома.
Господин, едва взглянув на меня, лишь сплюнул. Он хотел наказать меня за неподчинение, а болезнь и смерть любимой игрушки не входили в его планы. Гортанная ругань ещё долго разносилась по дому. Он приказал насмерть забить камнями прислужницу, которая недосмотрела, выдать двадцать плетей лекарю, а его нерадивого помощника, который допустил, чтобы со мной случилась лихорадка, повесить вниз головой на солнцепеке.
Мне было уже все равно. Мое Солнце померкло и никогда больше не взойдет. Я знала это так же точно, как и то, что скоро умру. Призрак Смерти маячил надо мной, не желая отступать, он ухмылялся мне, и в полубреду я скалилась в ответ. Сейчас мы были похожи даже внешне: костлявые, изломанные фигуры в черных балахонах, скрывающих уродство не только тел, но и нутра. Я не знала, что стало с телом Дэи – рабынь и наложниц не хоронили отдельно, и лишь мысли о ней всякий раз отзывались в моем сердце болью.
Свернувшись клубком, я тихо выла, желая поскорее умереть, но и этого мне было не дано. Лихорадка не возвращалась, но вместо неё пришел кашель, от которого в груди будто полыхал огонь, а потом я чувствовала привкус крови во рту. Кровь, кровь, кровь – в те проклятые дни она была повсюду, будто единственное доказательство того, что я все ещё жива.
Однажды ко мне вошли прислужницы, которые помогли мне подняться и повели к купальням. За нами следовали два охранца. Увидев свое отражение в воде, больше напоминавшее тень демоницы, я дико, безудержно расхохоталась. Смех мой был настолько неестественен и ужасен, что они отшатнулись, сбившись в кучу. Когда им удалось усмирить свой страх, они рассказали, что от меня требуется.
Спустя несколько дней Господин ожидал гостей, а я – единственная танцовщица, способная показать истинную страсть. Не успела я послать их ко всем демонам, как одна из них шепнула, что он помнит о моей просьбе и готов даровать скорую смерть, если я сумею поразить господ. Лишенная всякой возможности оборвать свою жизнь – ко мне были приставлены постоянные наблюдатели, отвечающие за меня головой и шкурой – я согласилась. Неведомо, способно ли мое измученное тело будет выдержать такое испытание, но ради избавления я была готова на все.
Каждый день для меня начинался с расслабляющего массажа и ванн, тело натирали маслами, а волосы травами, после же я шла вспоминать, каково это – Жить. Страсть и чувственность изобразить нельзя, нельзя станцевать то, чего в тебе нет от природы. Показать подмену может каждый, но как червивый фрукт, она вызовет лишь отвращение. Должно быть поэтому Господин уповал на меня. Забитые рабыни в своем страхе могли показать гостям лишь плавные, красивые, отточенные движения. Это было все равно что любоваться на кукол в царских одеждах: красота без чувства не вызывает ответа и эмоций. Способны ли показать жизнь те, что дрожат от страха? Научить танцевать можно каждого, но оживить танец способны единицы.
Я все свое время превратила в движение, но понимала, что у меня ничего не получится. Дело было даже не в том, что я едва держалась на ногах: у меня будто открылось второе дыхание. Вечером я падала замертво, но до этого – танцевала, танцевала и танцевала. Некогда чувственные, полные влечения движения, вызывали лишь жалкую усмешку на моих губах. Я понимала, что быстрой смерти мне не видать, и от этого впадала в отчаяние – снова и снова, но все же не сдавалась.
Мне в голову приходили все более странные видения. Я жалела о том, что в своем полузабытьи, в подземелье, не разорвала себе зубами запястья. После того, как меня полумертвую вытащили оттуда, за мной постоянно следили, и я понимала, что Господин все ещё не натешился. Что он собирается делать с наложницей тоньше тростинки, от красоты которой ничего не осталось и кашляющей кровью, я не знала. Разве что бросит диким зверям, на потеху.
В день перед выступлением наряд мне предстояло сделать самой. Мне принесли несколько узорчатых лент и тончайшую, полупрозрачную накидку, украшения. Все кроваво-красного цвета. Одевшись, я глядела на свое отражение в воде и думала о том, что для умирающей выгляжу более чем сносно. Постоянные притирки вернули показной блеск длинным тяжелым волосам, сверкающие от лихорадки глаза выделялись на бледном лице. Отягощенные браслетами кисти казались ещё тоньше, капли рубинов на острых ключицах выглядели, как кровь. Узор лент, подчеркнувших исхудавшую грудь и стекающих по животу и ногам, заканчивался на щиколотках над босыми ступнями. Я напоминала разбитую и склеенную по частям статуэтку, мертвая красота которой тщетна и пуста.
В моей жизни больше не было цели. Ни моя смерть, ни смерть Господина не вернула бы Дэю и те месяцы, что были у нас с ней. Снова закашлявшись, я судорожно сглотнула, чувствуя вкус крови и поняла, что из этого танца путь мне всего один – в темноту и холод. Ноги меня держали с трудом, приходилось опираться о стены, чтобы идти. Я скоро умру, но как это произойдет? Быстро, как он обещал – если все получится, или в хрипах, боли и агонии, на рваных подстилках? Я проверяла ленты на прочность и знала, что ими вполне можно задушиться. Хватит ли у меня сил сделать это во время представления, и что я буду показывать? От меня ждали чего-то невероятного.
