Ю Несбё - Кровь на снегу

– Давай со мной, дорогой, – хрипела она мне в ухо. – Давай со мной, дорогой, дорогой Улав.

Я закурил. Она спала. Снегопад закончился. Ветер, совсем недавно выводивший на водосточной трубе грустную мелодию, убрал свой инструмент в чехол. В комнате слышалось только ее равномерное дыхание. Я слушал и слушал. Ничего.

Именно так все и происходило в моих мечтах. Я не верил, что это может случиться в реальности. Я очень устал, и мне надо было поспать. Но я был так счастлив, что не мог заснуть. Потому что, когда я засну, этот мир, этот мир, который до настоящего времени я не любил, на какое-то время перестанет существовать. И как считает Юм, тот факт, что я до сих пор каждое утро просыпался в том же теле и в том же мире, где все случившееся действительно случилось, еще не является гарантией того, что завтра утром все повторится. Впервые в жизни мне казалось, что, закрывая глаза, я рискую.

И я продолжал прислушиваться, охранять то, что у меня было. Вокруг не раздавалось никаких неуместных звуков. Но я все равно не переставал слушать.

Глава 11

Моя мама была очень слабой, и поэтому ей приходилось выносить больше, чем способен вынести сильный.

Например, она не могла отказать этой твари, моему отцу, в результате чего ей приходилось сносить больше побоев, чем насильнику в тюрьме. Особенно ему нравилось ее душить. Никогда не забуду, как всякий раз, когда отец ослаблял хватку и маме удавалось глотнуть воздуха, из спальни родителей доносилось ее коровье мычание, а потом он снова принимался ее убивать. Она была слишком слабой, чтобы сказать «нет» алкоголю, поэтому маленькая женщина заливала в себя столько яду, что хватило бы для убийства быка или слона. И она испытывала такую слабость ко мне, что давала все, что мне было нужно, даже если отрывала от себя.

Все постоянно твердят, что я похож на мать.

Лишь когда я в последний раз заглянул в глаза отца, я понял, что во мне есть и его частичка. Вирус, болезнь в крови.

Обычно он приходил к нам, только если ему были нужны деньги. И обычно получал то немногое, что у нас было. Но, несмотря на то, получал он свое или нет, отец понимал, что для поддержания страха он должен показать, что ждет маму в тот день, когда она не заплатит ему. Мама объясняла синяки и распухшие губы лестницами, дверьми и скользким полом в ванной. И когда она уже крепко подсела на алкоголь, случалось, она падала и врезалась в стены совершенно без посторонней помощи.

Отец говорил, что я дочитаюсь до того, что стану идиотом. Подозреваю, у него были такие же сложности с чтением и письмом, как и у меня, разница заключалась лишь в том, что он сдался. Он ушел из школы при первой же возможности и после этого не прочитал ни одной газеты, а мне, как ни странно, в школе нравилось все, кроме математики. Я не часто разговаривал, скорее всего, большинство принимало меня за тупицу. Но учитель норвежского, исправлявший мои сочинения, говорил, что во мне есть какое-то отличие, кроющееся за всеми этими грамматическими ошибками. А для меня этого было более чем достаточно. Отец спрашивал, для чего я читаю книги. Считаю ли я себя умнее его и остальных родственников, которые прекрасно жили, честно выполняя свою работу, и не пытались выпендриваться, скрываясь в сказочных мирах. Когда мне исполнилось шестнадцать, я поинтересовался, не хочет ли он сам попробовать честно поработать. Он избил меня до синяков и сказал, что это называется воспитанием и что таким образом он достаточно поработал на сегодня.

Когда мне было девятнадцать, однажды вечером он зашел к нам. В тот день его выпустили из тюрьмы, где он отсидел год за то, что забил насмерть одного парня. Свидетелей не было, и суд согласился с мнением адвоката, что повреждения мозга могли быть получены в тот момент, когда парень собирался ответить ударом на удар и упал, поскользнувшись на льду.

Отец пробормотал что-то вроде того, что я подрос, и дружески хлопнул меня по спине. Мама говорила, что весь последний год я проработал на товарной базе, это так? Неужели я наконец взялся за ум?

Я не ответил, не сообщил ему, что работаю и учусь одновременно, чтобы скопить денег и переехать в общежитие, как только на следующий год поступлю в университет или уйду в армию.

Он сказал, хорошо, что я работаю, потому что теперь я обязан ему отстегнуть.

Я спросил, с какой стати.

Он с недоверием посмотрел на меня. И я понял, что он раздумывает, не врезать ли мне. Измеряет меня взглядом. Мальчишка действительно подрос.

Потом он хохотнул и сказал, что, если я не выложу свои жалкие тысчонки, он до смерти изобьет маму и выставит все как несчастный случай, ему не впервой. Как мне такой вариант?

Я не ответил.

Он сказал, что у меня есть шестьдесят секунд.

Я заявил, что все мои деньги хранятся в банке и ему придется подождать, пока банк не откроется на следующее утро.

Отец склонил голову набок, как будто так лучше видел, вру я или нет.

Я сказал, что никуда не сбегу, что он может поспать на моей кровати, а я переночую у мамы.

– Значит, ты и там занял мое место? – ухмыльнулся он. – Разве ты не знаешь, что это незаконно? Или об этом в твоих книжках ничего не написано?

Вечером мама с отцом распили остатки ее алкоголя и отправились в ее комнату. Я лег на диван и заткнул уши туалетной бумагой. Но это не помогло, и я слышал ее мычание. Потом хлопнула дверь, и я услышал, как он вошел в мою комнату.

Я подождал, пока не пробило два часа, и только тогда поднялся, пошел в туалет и взял туалетный ершик. Потом я спустился в общий подвал и открыл наш чулан. Когда мне было тринадцать, я получил на Рождество лыжи. Мама подарила. Бог знает, от чего ей пришлось отказаться, чтобы заплатить за эти лыжи. Но теперь они стали слишком короткими, я вырос из них. Я снял с палки круглое колесико, вернулся наверх и прокрался в свою комнату. Отец лежал на спине и храпел. Я встал на раму узкой кровати, одной ногой на одну сторону, другой – на другую, и приставил острие лыжной палки к его животу. Я решил не испытывать судьбу и не приставлять палку к его груди: она могла застрять в ребрах. Просунув одну руку в петлю, другую я положил на верхушку ручки и убедился, что палка располагается под прямым углом, что она не пойдет косо и бамбук не сломается. Я ждал. Не знаю почему, но не потому, что я испытывал страх. В тот момент – нет. Его дыхание стало беспокойным, скоро он повернется. И я подпрыгнул вверх, поджав под себя ноги, как прыгун с шестом, а потом со всей силы опустился вниз. Кожа оказала слабое сопротивление, но, как только она распоролась, палка проскользнула сквозь него. Бамбуковая палка затянула куски футболки в его живот, а ее острие глубоко впилось в матрас.

Отец лежал и смотрел на меня почерневшими от шока глазами. Я быстро уселся верхом ему на грудь, прижав коленями его руки к кровати. Он разинул рот, чтобы заорать. Я прицелился и воткнул ему в пасть туалетный ершик. Он забулькал и затрепыхался, но сдвинуться не смог. Я ведь, черт возьми, подрос.

Я сидел и чувствовал, как мне в позвоночник упирается бамбуковая палка, а подо мной извивается тело. Я думал, что еду верхом на своем отце. Теперь мой отец – мой жеребец.

Не знаю, сколько времени я просидел так, пока содрогания не прекратились, а тело подо мной не обмякло до такой степени, что я решился вынуть ершик.

– Идиот хренов, – простонал он с закрытыми глазами. – Горло перерезают ножом, а не…

– Тогда все произошло бы слишком быстро, – сказал я.

Он засмеялся и закашлялся одновременно. В уголках его губ выступила кровь.

– Смотрите, вот это мой сын.

Это были его последние слова. Последний укол все равно остался за ним. Потому что там, в тот момент, я понял, что этот дьявол прав. Я был его сыном. И неправда, что я не знал, для чего выжидаю несколько секунд перед тем, как всадить в него палку. Для того, чтобы продлить тот блаженный миг, когда я, и только я, повелеваю жизнью и смертью.

Вот какой вирус находился в моей крови. Его вирус.

Я отнес труп в подвал и замотал его в старый, прогнивший палаточный брезент. Палатку тоже купила мама. Она представляла себе, как мы, маленькая семья, будем ходить в походы, жарить на костре свежевыловленную форель у озера, над которым никогда не заходит солнце. Надеюсь, алкоголь унес ее к тому озеру.

Прошло больше недели, прежде чем к нам пришли из полиции и спросили, видели ли мы отца после выхода из тюрьмы. Мы сказали, что нет. Они сказали, что сделают отметку, поблагодарили и ушли. Они выглядели не слишком усердными. К тому времени я уже взял напрокат грузовичок и купил на мусоросжигательном заводе матрас и постельное белье. Ночью я уехал в самую пустынную часть долины Ниттедал, и там, в озере, над которым никогда не заходит солнце, я какое-то время не стану ловить форель.

Я сидел на берегу, смотрел на блестящую поверхность воды и думал: все, что остается после нас, – это несколько кругов на воде, да и они быстро исчезают, словно их никогда и не было. Словно нас никогда и не было.