Анатолий Чехов - Чёрный беркут
Слова Карачуна не могли не встревожить Якова, даже больного.
— Зачем тебя переводят на запад? — спросил он.
— Видно, считают, что там я нужнее, принесу больше пользы, — пожав плечами, ответил Федор. Яков понял: «Сам подал рапорт».
— Скажи, что с Аликпером?
— Из Москвы прилетал профессор, оперировал его. Говорит, мало надежды, что выживет.
Разговор с Карачуном настолько утомил Якова, что он незаметно для себя впал в тяжелое забытье. Когда очнулся, Карачуна в палате уже не было, с огорчением подумал, что и проститься как следует не пришлось...
Долго, не отрываясь, смотрел в окно, где застыли в знойном мареве широкие листья тутового дерева, сквозь листву которого проглядывало блистающее ослепительной голубизной небо.
Впервые за время болезни он осмысленным взглядом обвел стены палаты, потом посмотрел на свои руки.
Серые кисти с толстыми мосластыми запястьями и в этот раз показались ему безжизненными. Он вдруг захотел вернуть им силу, ощутить снова свое тело таким, каким оно было, когда они вместе с Баратом, Саваланом и Мамедом корчевали пни в горах, вывозили дрова в долину. Согнул правую руку в локте, поднес растопыренные пальцы к самому лицу, медленно сжал их в кулак. Продолжая сжимать и разжимать пальцы, стал считать вслух: раз... два... три... четыре... Какую немыслимую боль причиняет каждое движение, но уже одно то, что он выдерживает эту боль, не теряет сознания, несказанно обрадовало его.
В палату тихо вошла Ольга с Катюшкой. За ней — Гришатка. Дети смотрели испуганно. Он ощутил вдруг такое острое чувство вины перед ними, что не в силах сдержать волнение, закрыл глаза.
— Яшенька, ты что, милый? Все ведь хорошо. Теперь поправишься. Видишь, мы к тебе всем семейством пришли...
Склонившись к мужу, она осторожно поцеловала его горячими губами во влажный лоб. Он с усилием поднял руку, взял ее за теплое вздрагивающее плечо.
— Где похоронили мать?
— Рядом с могилой Григория Яковлевича... Доктор говорит, что ты теперь на поправку пойдешь...
Он не ответил, вспоминая последние минуты, даже секунды жизни матери. «Она не верила, не могла верить, что Флегонт выстрелит». Яков долго молчал.
— Хорошо, Оля, что детишек привела... Силы прибавила, — наконец сказал он.
— Так ведь сильные, Яша, без слабых не могут, — простодушно сказала Ольга. — От слабых и сила-то у вас...
Он удивился справедливости ее слов. Все последнее время ему не хватало ее и вот этих маленьких человечков — трехлетней Катюшки и семилетнего Гришатки. Он повернул к ним голову и, всматриваясь в их осунувшиеся мордашки, заставил себя улыбнуться.
Сейчас же, как по сигналу, засияла улыбкой Катюшка, радостью сверкнули глаза сына.
— А я знаю, кто ты, — храбро проговорила Катюшка, — ты мой папа.
Он вздохнул: «Даже собственные дети с трудом узнают».
— Я вот сейчас встану... — сказал он и не закончил фразу.
— Тебе вставать нельзя, — ответила дочка, нахмурив белесые бровки. — Вот я тебя полечу, тогда ты встанешь. Закрой глаза.
Он послушно закрыл глаза и почувствовал знакомое прикосновение прохладных ладошек, какое успокаивало его в тяжелые минуты бреда.
«Сильные без слабых не могут», — мысленно повторил он слова Ольги.
— Что с Аликпером, Оля? — снова обратился он к жене.
— Говорят, что операция прошла хорошо... Но пока ему тяжело, очень... — добавила она.
— Федор уехал?
— Вчера вечером...
— Значит, уехал... А я думал, может, еще зайдет. Что ж, напишем ему письмо: «Мол, отмахался от костлявой, скоро опять на границу, бандитов ловить».
— Где уж тебе бандитов ловить? Хоть на ноги встань, — заметила Ольга.
— На ноги встану. Валяться не собираюсь. Ну-ка, смотри...
Он снова стал сжимать и разжимать кулаки. Ему казалось, что делает это с силой. На самом деле, едва сводил и разводил пальцы.
Вошел врач. Ольга и Гришатка с Катюшей попрощались, на цыпочках удалились...
Какой сегодня день? Ольга сказала, что проболел он больше месяца. Подняться на ноги будет нелегко. Но он должен подняться как можно скорее. Чего-чего, а воли у него хватит. Раз... два... три... четыре... Пока что он может только сжимать и разжимать пальцы. Но добьется, что его измотанное болезнью и ранением тело снова станет таким, каким было, когда он корчевал пни.
Его внимание привлекло легкое движение у окна. Он открыл глаза и увидел заглядывавшего в окно чернобородого, на зависть здорового и крепкого Барата.
— Ай, Ёшка! Молодец, что не помирал! — радостно зашептал Барат, воровато оглядываясь по сторонам. Он тут же поднялся на цоколь дома, до пояса свесился в палату.
— Доктор говорит, нельзя с Ёшкой разговаривать. Как нельзя? Барат еще ни одного слова другу не сказал. Скажи, дорогой, можешь ты меня слушать или нет?
— Могу, сам видишь...
— Ай, алла! Какой глупый доктор! Барат ему говорит: «Ёшке разговор с другом — лучше лекарства». Не верит! Какая у нас новость, Ёшка! Федор Карачун велел Каип Ияса на мусульманском кладбище Даугана похоронить. Построил красноармейцев, три раза стреляли вверх. Про это все в поселке только и говорят. Жил, говорят, Каип Ияс как собака, умер как человек...
Якову жалко стало Каип Ияса. Он привык к этому никчемному, но, казалось, неистребимому оптимисту, человеку трагической судьбы. Сколько раз миновали его пули пограничников, а настигла пуля своего же главаря. Яков припомнил все свои встречи с незадачливым кочахчи. Как живой встал перед ним Каип Ияс в последние минуты жизни, когда словно из души выплеснулся у него бунт против своих притеснителей. Каип Ияс знал, что идет на смерть, что Шарапхан не промахнется, и все-таки не побоялся в последний раз плюнуть на своего исконного врага...
Барат, воспользовавшись паузой, сел на подоконник, ловко перекинул через него короткие сильные ноги, мягко спрыгнул в палату и уселся по-восточному в углу у двери так, чтобы, если кто заглянет в палату, не мог его увидеть.
— Где Шарапхан? — спросил Яков.
— Ай, Ёшка, как не знаешь? В тюремной больнице Шарапхан. Вылечат, к Сарматскому на допрос поведут. Сарматский на двух сторонах бумажки Шарапхану вопросы написал. Шарапхану много-много отвечать надо.
— Ты-то откуда знаешь, что на двух сторонах?
— Барат все знает. Только Ёшка говорить не дает.
Он обиженно замолчал. Со двора госпиталя доносился стрекот кузнечиков. В коридоре слышались шаги сиделок и сестер, но в палату никто не заходил. Якова осенило.
— Слушай, Барат, — горячо заговорил он. — Сделай для меня одно дело. На Даугане под крыльцом дома, где мы жили, лежат костыли, те, что ты мне смастерил. Принеси их мне, но только так, чтобы никто не видел. Я начну потихоньку по палате ходить, скорей разомнусь.
— Ай, Ёшка, конечно принесу! Отдыхай, дорогой, завтра будут тебе костыли.
Барат встал, перемахнул через подоконник. Уже с улицы еще раз заглянул в палату, ободряюще подмигнул и скрылся в кустах.
Оставшись один, Яков стал год за годом вспоминать свою жизнь. Как бы говорили о нем люди, если бы прямо отсюда, из госпиталя, увезли его на кладбище? Все ли помянули бы его добрым словом? Далеко не все. За кордоном и сейчас немало таких, кто готов перегрызть ему глотку. Лозовой говорил правду: в этой смертельной игре, как на шахматной доске, нет сильных и слабых фигур. Каждая пешка может стать ферзем. Кто мог предположить, что в самый острый момент дом, в котором укрылись бандиты, покажет туркменская девочка? Можно ли было заранее знать, что в многолетней охоте на матерого бандита Шарапхана такую роль сыграет терьякеш Каип Ияс? Ничто не проходит бесследно — ни добро, ни зло. Все остается в человеке. И сам он, Яков, сейчас уже не такой, каким был полгода назад, совсем не такой, каким приехал на границу. Что тому причина? Лозовой? Карачун? Ольга? Светлана? Барат? А может, та незнакомая туркменская девочка, которая указала на дом с голубой калиткой? Или знаменитый своей живучестью кочахчи, торговец спичками, терьякеш Каип Ияс?
Ночью в окно палаты смотрели сквозь листву тутовника крупные южные звезды. Они ярко сияли на бархатисто-черном небе, прятались в шевелившихся от легкого ветра листьях. Ночью думается легче: тихо, прохладно. Несколько раз Яков принимался за свою гимнастику: сжимал и разжимал кисти рук, напрягал то икры, то бедра, то ступни, то шею. Это занятие настолько утомило его, что он, вконец обессиленный, забылся тяжелым сном.
Проснулся, когда солнце стояло уже высоко. В кустах сирени под окном пели и щебетали птицы. Он открыл глаза, увидел в проеме окна вороватую физиономию Барата. Сначала тот просунул в палату костыли, потом забрался сам.
— Ай, салям, Ёшка! Только сейчас заходил к тебе доктор, посмотрел, ты спишь, говорит сестре: «Не надо его будить». Смотри, дорогой, костыли я тебе еще лучше сделал. Так. Вставай, держись за меня... Якши... Подпирайся костылем... Бик якши... Раньше ты, Ёшка, ой, какой тяжелый был, а теперь ничего, легче стал... Ходи, дорогой, ходи. Сразу шибко нельзя... Давай тихонько...
