Полковник трех разведок - Богдан Иванович Сушинский
— Не будем уточнять, кто конкретно. Важно, что мы должны продемонстрировать миру свою готовность развивать деловые экономические отношения со всеми, в том числе и с представителями западных стран. Причем, уточняю: это уже не просто приказ, это политическая установка Политбюро и ЦК, которую лично я намерен выполнять неукоснительно. Так что накапливать компромат, если только будет что накапливать, — это уже дело парней из госбезопасности.
— Которые тоже получили директиву: особо не засвечиваться, — неожиданно признал генерал. — Никаких официальных претензий британцам не предъявлять, вербовкой не заниматься и на шпионские скандалы не провоцировать. С представителями сволочной зарубежной прессы тоже вести себя предельно деликатно. Непонятно только, как в подобной ситуации можно полноценно работать?
— Вот видите, — усмехнулся Пеньковский, — всё очень быстро прояснилось. А теперь прошу прощения — тороплюсь. Служба, знаете ли.
— Да-да, понимаю, — тоже поспешно поднялся Родов. — Я, собственно, чего приходил, — расстегнул он папку. — Появилась служебно-информационная брошюра о суде по делу известного вам генерала Власова, а также его приспешников — целого ряда белых, а затем уже и германских, генералов: Петра и Семена Красновых, князя Султан-Гирея Клыча, Андрея Шкуро, группенфюрера, то есть генерал-лейтенанта войск СС, фон Панвица, который курировал русские казачьи части как представитель высшего германского командования; и всех прочих, приговоренных в начале 1947 года к смертной казни через повешение.
— И… что из всех этих сведений следует? — непонимающе, демонстрируя бычью тупость, уставился на генерала Пеньковский. — Да, Военная коллеги Верховного суда вынесла приговор… Да, всех их повесили. Общеизвестный факт. В связи с чем, в таком случае, возбуждается интерес к нему?
— Если коротко, эта брошюра — мой личный экземпляр. А сам очерк написан по материалам трибунала, причем, судя по всему, без особой цензуры; так что сам понимаешь…
— Ну, во-первых, суть этих материалов мне известна. Во-вторых, все это — дела давно минувших дней.
— Не таких уж и «давно минувших», — заметил Родов, теперь уже отчетливо понимая, что, после мимолетной пикировки, вручение этого «предательско-расстрельного чтива» явно выглядит неуместным. — Пятнадцать лет после войны — всего-то. И вообще советую прочесть: много поучительного, особенно для тех, кому позволено бывать в капиталистических странах.
— А при чем тут — «позволено не позволено»? Ваша бы воля, товарищ генерал, так вы бы всех нас, всю страну, за колючую проволоку загнали, чтобы в любую поездку, даже в соцстрану — только по амнистии.
Услышав это, Родов очень пристально, с ангельским умилением, присмотрелся к полковнику. Это был взгляд следователя, которому наконец-то удалось выбить у подследственного нужные показания. «Вот мы и раскрылись! — явственно прочитывалось в ястребином выражении его лица. — И правильно! И давно бы так, ради облегчения души! Только умолкать не нужно. Колись, колись, раз уж начал».
— А что значительная часть вражеской агентуры до сих пор появляется у нас из фронтового прошлого, с психологией и мировоззрением «власовцев», — для вас, полковник, это что, ново?
— В любом случае распространяться о том, что в Великую Отечественную десятки тысяч пленных красноармейцев верой и правдой служили рейху, да к тому же под эгидой СС, — непатриотично. Сам тот факт, что обе эскадрильи власовцев — истребительная и бомбардировочная — пребывали под командованием Героев Советского Союза чего стоит!
— Значит, вы все-таки в материале, — теперь уже откровенно пытался подловить Пеньковского этот гэрэушный «крысолов».
— А шестьдесят тысяч штыков под занавес войны — в одной только первой дивизии РОА? Поневоле возникает вопрос: — в свою очередь, откровенно давил Пеньковский на генерала, — может, для СССР эта война действительно была еще и гражданской? В продолжение той, приснопамятной, из которой весь этот белогвардейский генералитет и возникал? Будем и дальше продолжать наш урок политического ликбеза или же благоразумно остановимся?
* * *
Родов уже понял, что, явившись к Пеньковскому, да к тому же на территорию его «парафии», он допустил психологическую ошибку. Тем не менее пришел все же не зря. Генерал вдруг открыл для себя, что тихони Пня-Пеньковского, который одинаково неуютно чувствовал себя и в среде фронтовиков, и в среде дипломатов, не говоря уже о товариществе профессиональных разведчиков, больше не существует. Его представления о полковнике явно устарели, потому что буквально в последние месяцы он вдруг забурел, заматерел, выработал в себе волчий оскал, почувствовал себя гражданином Свободной Европы, а то и «гражданином мира».
Конечно, в творческой среде теперь это сплошь и рядом. «Оттепель», видите ли! Но ведь в творческой же, а не в кадрах военной разведки!
В самом деле, получив индульгенцию на право общения с иностранцами, причем где угодно и по любому поводу; ощутив приволье зарубежных командировок и предательский привкус «забугорья», Пеньковский окончательно потерял страх — и перед службой внутренней безопасности ГРУ, и перед парнями из КГБ, да что там — перед самой Системой. А человек, потерявший страх перед Системой, неминуемо оказывается за «точкой невозврата», а значит, за расстрельной чертой.
Дня два назад Родов просмотрел агентурную сводку «по Пеньковскому» отдела наружного наблюдения городского управления КГБ. При таком наличии «компрометирующих связей» любой другой офицер ГРУ давно оказался бы в «бериевских подвалах». Этого же пока что не трогают. Вопрос: долго ли так будет продолжаться?
Генерал подошел к трафаретно забитой трудами классиков марксизма книжной полке и только тогда, усмирив свою гордыню, как можно спокойнее произнес:
— Все же, мой тебе, друг служивый, совет: в этих судебных материалах по Власову и власовцах действительно много житейского, самым суровым образом поучительного. Даже не представляешь себе, полковник, — добавил уже от двери, — сколько и насколько там всего поучительного. Двое суток даю для знакомства, с жестким возвратом.
Ушел Крысолов, так толком и не попрощавшись. Однако никакого впечатления на Пеньковского это не произвело. «Похоже, этот, отслуживший свое «старый медный котелок» что-то заподозрил? — холодно отметил про себя, не предаваясь ни малейшему волнению, и принялся механически перелистывать оставленную генералом книжонку. — Хотя, кто бы на его месте не заподозрил, видя перед собой человека, собирающегося в очередную командировку в капстрану?»
«Генерал Благовещенский», — задержал он взгляд на знакомой фамилии. Весной сорок пятого один военюрист просветил его, что на самом деле Русская освободительная армия (РОА, или по-окопному «русская армия предателей») начала зарождаться по инициативе именно этого генерала, Благовещенского. Причем задолго до того, как в плену оказался Андрей Власов. Дескать, еще в сентябре 1941 года Благовещенский обратился к командованию вермахта с предложением сформировать из красноармейцев воинские части, которые бы сражались на стороне рейха. То есть Власов попросту украл его идею, или, точнее, своевременно «примазался»
