Чингиз Абдуллаев - Идеальная мишень
Там мы жили вчетвером — с матерью, сестрой и бабушкой. Нас выслали в Сибирь в сорок восьмом, родители матери, как нам сказали, оказались представителями старинного баронского рода. И хотя мой дед к тому времени уже давно лежал в семейном склепе на кладбище, «баронства» оказалось достаточно, чтобы выслать жену, беременную дочь и внучку в Сибирь как потенциально опасных представителей старого мира. Интересно, чем могла навредить Советской власти моя старая бабушка или моя пятилетняя сестра? Беременной была моя мама, и, как вы догадываетесь, именно я сидел у нее в животе. А вот с папой все было гораздо сложнее.
О моем отце мама никогда не говорила, словно его никогда и не было.
Однажды сестра рассказала мне, что он ушел от нас, когда ей было четыре года.
Бабушка говорила сестре, что он бросил семью и уехал в Западную Германию, к своему дяде. Откуда нам было знать, почему он уехал в Германию и почему мама ничего нам не рассказывала? Он уехал за восемь месяцев до моего рождения и за полгода до нашего выселения из Латвии. Уезжая в Германию, он не знал, что моя мама ждет ребенка.
Мы провели в Сибири больше пяти лет. Об этом времени у меня почти не осталось воспоминаний. Я только помню большую крестьянскую избу, где всегда было тепло и весело. Мы жили в крестьянской семье, где, кроме нас с сестрой, росло еще четверо ребят. И нужно сказать, что мудрые крестьяне понимали все гораздо лучше наших доморощенных «политиков» из КГБ. Они чувствовали разницу между настоящими врагами и несчастными людьми, случайно ставшими жертвами этого молоха. К нам относились всегда хорошо, а сестре в школе даже не намекали, что она из семьи «врагов народа». Хотя формально мы не считались «чесизрами», то есть членами семьи изменников родины. Дедушка умер в тридцать восьмом, и мы были просто ссыльными поселенцами.
Пять с половиной лет пролетело довольно быстро. Во всяком случае, так мне говорила моя сестра, которой к тому времени шел уже одиннадцатый год. Она училась в четвертом классе и уже говорила по-русски без всякого акцента, когда однажды к нам домой приехал сам начальник районного отдела КГБ. В пятьдесят четвертом так стали называть органы разведки и контрразведки. До этого местные отделения КГБ назывались сначала отделами НКВД, затем МГБ, позже МВД.
Нужно было жить в те времена, чтобы понимать, какое значение имел визит руководителя районного КГБ в глухое сибирское село. Все население деревни знало о визите важного гостя. Но самое удивительное было не в том, что он впервые приехал в это село. Поразительно, что, кроме правления, куда он обязан был зайти, редкостный гость пришел еще и в наш дом. Наши хозяева были не то что напуганы, даже трудно подобрать слова, чтобы описать их чувства. Если бы они были по-настоящему религиозными людьми, они бы решили, что к ним явился сам Господь. Или по меньшей мере кто-то из его архангелов. Приехавший оказался довольно молодым и приятным человеком, не более тридцати пяти лет. Помню, как он улыбнулся мне и даже дал конфету, которую тут же отняла у меня сестра. Он явился к нам с председателем колхоза, который часто кашлял, наверное, скрывая свое смущение.
Потом важный гость и моя мама о чем-то говорили наедине. Вдруг дверь распахнулась, и он попросил принести воды. Бабушка закричала. Я помню ее крик.
Она, очевидно, посчитала, что непрошеный гость убил дочь. Ничего хорошего от представителей Советской власти она уже не ждала. Тем более от сотрудников КГБ.
Председатель колхоза принес воды. Я почему-то громко заплакал, и в этот момент гость подошел ко мне, поднял меня высоко к потолку и, улыбаясь, сказал:
— Значит, вот ты какой, Эдгар Вейдеманис-младший.
Откуда мне было знать, почему он назвал меня так? И откуда я мог знать, что моего отца звали Эдгаром и в его честь моя мать назвала меня этим самым дорогим для нее именем? Откуда мне было знать, что бабушка ненавидела даже мое имя и называла меня по-разному, лишь бы не произносить — Эдгар? Она считала, что мой отец бросил семью и сбежал и мать должна теперь навсегда вычеркнуть его из своего сердца.
Мама пришла в себя и начала одеваться. Я помню ее трясущиеся руки, помню, как нервно подергивалось ее лицо. Господи, как мне было тогда страшно. Я боялся на нее взглянуть. Даже бабушка не понимала, что же происходит. Мать попросила ее быстро одеть меня.
— Почему? — спросила бабушка по-латышски. Они никогда не говорили при людях на латышском, справедливо полагая, что, проживая в чужом доме, нельзя секретничать от хозяев. Впервые за несколько лет она не захотела говорить по-русски, даже находясь среди стольких людей.
— Так нужно, — твердо сказала моя мама. Бабушка вдруг побледнела, схватила меня в охапку, прижала к себе и крикнула:
— Они хотят его забрать? Они хотят забрать его вместо отца?
Мама обернулась. Что-то блеснуло в ее глазах. Она собиралась улыбнуться или рассмеяться. Но вместо этого у нее снова дрогнули губы, и она заплакала.
Подошла к бабушке, обняла ее, слезы продолжали беззвучно катиться из ее глаз.
Она ничего не рассказывала, не объясняла. Но бабушка шестым чувством уловила настроение, почувствовала дочь. Они стояли и плакали вместе. А потом меня одели, и мама, усадив меня в машину рядом с собой, почему-то обняла меня, прижала к себе и нежно-нежно поцеловала. А потом еще и еще. Но перед этим бабушка отвела меня в другую комнату, перекрестила и надела крестик, который чудом хранила все эти годы.
— Береги его, Эдгар, — шепнула на прощание бабушка.
Мы ехали долго. Машина дважды останавливалась — несмотря на раннюю осень, снега было уже достаточно. Мать дрожала, словно в лихорадке. Я помню, как дрожали ее руки, когда она поправляла платок на голове. Никогда прежде я не видел ее в таком состоянии. Она была как одержимая и даже разговаривая со мной, смотрела куда-то невидящими глазами. А потом мы приехали. Нас повели в большой дом. Я никогда раньше не видел таких огромных строений. Мы поднялись на третий этаж, нам показали на какую-то дверь, и мама сделала несколько неуверенных шагов вперед. Дверь открылась.
На пороге стоял высокий светловолосый мужчина. Он смотрел на маму и на меня. Стоял и смотрел. И я видел в его глазах что-то совсем непонятное, что-то страшное для меня. У него дергался глаз. Я видел, как дрожал его левый глаз. Он пытался что-то сказать и… молчал. А потом он шагнул к моей маме, и мама бросилась к нему. Она бросилась к этому чужому человеку, обняла его и начала целовать. Господи! Как она его целовала! Примерно так же, как и меня до этого, в машине. Нет, не так. Она целовала его немного по-другому. Она целовала его так, как целуют самого дорогого человека после долгой разлуки. А он сжимал ее в своих объятиях, отвечая на ее поцелуи, сжимал так, словно хотел задушить.
Заревев от гнева и ужаса, я бросился на этого человека. Я хотел его убить, растоптать, задушить, отобрать у него свою маму. И выбросить незнакомца на улицу, вышвырнуть его из нашей жизни, спасти себя и свою маму.
Я колотил его по ногам изо всех сил, кричал, плакал. Но незнакомец вдруг выпустил из рук маму, сгреб меня в охапку и поднял высоко над собой. Я закричал от ужаса. Но мама не пришла мне на помощь. Она стояла рядом и улыбалась. Я не мог понять, почему она меня предала, ведь до сегодняшнего дня она любила меня больше всех на свете. Почему она не вырывала меня из рук этого дядьки. Но в эту секунду она даже не смотрела на меня, она смотрела на него и улыбалась. А он, подняв меня над головой, словно разглядывая, вдруг спустил пониже, прижал к себе и начал целовать. Я почувствовал его незнакомый запах, прикосновение его чужих губ.
— Эдгар, — повторял он как заклинание, — мой Эдгар.
Никогда больше отец вот так не поднимал меня на руки. Никогда не позволял себе подобной сентиментальности. Но в это мгновение его словно прорвало. Я вдруг понял, что незнакомец не сделает ничего плохого ни мне, ни нашей семье. Я успокоился, а он продолжал меня целовать, бормоча, как заклинание, мое имя. И в этот момент я услышал голос мамы:
— Это твой отец, Эдгар. Твой отец. Он вернулся.
Я посмотрел на незнакомца и вдруг понял, что у меня теперь будет отец.
Но я радовался этому обстоятельству в основном потому, что смогу теперь хвастаться отцом перед соседскими ребятишками. Похоронки с фронта находили даже это далекое село, и многие ребята росли уже без отцов. Как мы завидовали тогда тем, у кого вернулись живые отцы. Как же мы завидовали им…
…Мне все-таки не нравится этот типчик в углу. Я поднимаюсь и иду в туалет. Кажется, он тоже поднялся. Неужели они полагают, что я смогу сбежать из туалета, или они боятся, что я покончу с собой? Но это не входит в мои планы.
Уже входя в туалет, я оборачиваюсь. Никаких сомнений. Он идет прямо ко мне.
Наверно, собирается дежурить у дверей. Может быть, они боятся чего-то другого?
