Данил Корецкий - Спасти шпиона
– Нужно поговорить, – сказала она вместо приветствия.
Юра не успел открыть рот, как она перебила:
– Это не то, что ты думаешь.
– Я ничего еще не успел подумать, – сказал Юра. – Присядем?
– Нет. Здесь не хочу. Идем куда-нибудь.
Юра покачал головой.
– У меня много работы.
– Полчаса, – сказала Шура. И, сделав над собой усилие, добавила: – Пожалуйста.
Он поднялся за курткой, потом они отправились в пиццерию на площади.
– Хорошо выглядишь, – сказал он, разглядывая ее через столик.
Шура тряхнула головой, отмахиваясь от комплимента, и сказала:
– Мой парень у вас.
– То есть?
– Его забрали эфэсбисты. Вчера вечером.
Юра опешил. На память пришел кудрявый пухлогубый юноша, обнимающий Шуру на уходящем вверх и вдаль эскалаторе метро.
– За что? – спросил он.
– Экстремистская литература. – Она опять тряхнула головой. – Это ерунда. Полная ерунда. Просто он входит в группу активистов «Пейнт Обсешн». Слышал когда-нибудь?
Нет, Юра не слышал.
– В общем, «Пейнт Обсешн» – это такая международная организация художников, ну и вообще творческих людей, выступающих против тоталитаризма. Руководит этим делом какой-то богатый коллекционер из Амстердама, может, даже группа коллекционеров, устраивают выставки по миру, выплачивают стипендии, помогают молодым да талантливым. Кирилл – так зовут моего парня – тоже молодой и талантливый, несколько его работ находятся в частных музеях, к тому же он один из активистов российского отделения организации. Ни о каком экстремизме там речи быть не может. Ничего, кроме творчества. Вчера его вызвали на Лубянку в какой-то… УБТОН, что ли…
Юра задумался.
– Может, УБТПЭ?…
Шурочка возвела глаза кверху.
– Не знаю, не разбираюсь я в ваших УБТЭ… Что это такое?
– Управление по борьбе с терроризмом и политическим экстремизмом, – нехотя сказал Юра.
– Ну вот. Оттуда он не вернулся. Оказалось, что его задержали, в офисе был обыск, нашли какую-то экстремистскую литературу, готовят обвинение.
– Я ничего не знаю об этом, – сказал Юра. Ему не нравилось все происходящее.
Она кивнула.
– Вполне возможно. Хотя мне сказали, что ты наверняка приложил к этому руку…
Юра вспомнил искаженное священным гневом лицо Елизаветы Михайловны, Шуриной мамы. Улыбнулся.
– Я догадываюсь, кто это сказал.
– Я не поверила. И не верю сейчас.
– И на том спасибо.
– Не ерничай, – отрезала она. – Это очень серьезно. Мы с Кириллом собирались пожениться в марте.
Юра перестал улыбаться. Выпитый только что кофе застыл внутри. Странно, но он оказался не готов к такому повороту… Неужели все еще не забыл?
– Узнай, где он. Помоги ему, – твердила она, сжимая чашку в тонких пальцах с длинными ухоженными ногтями. Раньше эти пальцы частенько бывали в следах краски, кое-как оттертой растворителем, в каких-то царапинах от резцов, а ногти были коротко подстрижены, чтобы не забивались краска и глина…
– Но я ему не родственник, не брат и не сосед, – сказал он. – И я не начальник УБТПЭ. У меня нет никаких прав для этого. Поговори с его родителями, у них-то права есть, вполне законные…
– Ну что ты опять заводишь эту свою волынку! – Шура раздраженно наморщила лоб, проявив на лице маску последних переживаний. – Какие права? Ждите, дрожите, вам ответят, когда сочтут нужным, – вот и все!
– Так они обращались?
– А как, по-твоему? – шумела Шура, явно не желая прямо отвечать на вопрос. – Или ты думаешь, им все равно?
Юра ничего не думал, да и не его это дело. Он вспомнил, что у Кастинского, кажется, есть кто-то знакомый в УБТПЭ, что-то такое он рассказывал… Но такие расспросы, мягко говоря, не приветствуются… Ладно, там видно будет.
– Я попробую, – сказал он. – Ничего не обещаю, но попробую. Как его фамилия?
Она замялась, потом назвала фамилию.
Юра подумал, что ослышался.
– Погоди. Так он… сын, что ли?…
– Да, – произнесла Шура отчетливо. – Он – сын.
– Не понимаю. А почему же они сами тогда не попробовали… Известные ведь люди в Москве!…
– Видно, до КГБ их слава еще не дошла, – съязвила она.
Юра помолчал, потом сказал:
– Ладно.
Шура сразу встала из-за стола, словно все это время провела в радиоактивной зоне и боялась подхватить несколько лишних миллирентген.
– Домой не звони. Запиши мой сотовый.
Юра записывал, а Шура стояла, напряженно глядя куда-то поверх его головы. Она в самом деле изменилась, подумал он, и не только внешне. С чего-то ему представилась вдруг родня этого Кирилла, семейство потомственных деятелей культуры с известной фамилией, украшающей мемориальные доски в районе исторической застройки, представилась будущая Шурина свекровь, считающая, что волосы вразлет, да еще с шелковой ленточкой носят только плебейки, и что девушки с неухоженными руками как-то не вписываются в их тонкую родовую структуру… Зато они наверняка уважают Кафку. И среди фамильных преданий наверняка отыщется сага о каком-нибудь репрессированном двоюродном прадедушке, как бы извиняющая все материальные излишества потомков.
И, как ни странно, Юре стало жалко и Шуру, и ее родителей, и бабушку Анну Матвеевну. По-настоящему жалко, по-человечески, даже больно за них. И пришла в голову страшная, убийственная мысль: вот будет у него жена, такая, как Марина – красивая, понятная, свой в доску человек… а с Шурой ему никогда не быть вместе, и никогда ее не забыть, вот в чем дело. И всегда бояться за нее. И ничем ей не помочь.
– Я узнаю, – сказал он. – Сегодня же.
Она замешкалась на мгновение, словно хотела что-то сказать, а может, ожидала услышать от него что-то еще. Затем повернулась и молча ушла, даже не кивнула.
* * *16 ноября 2002 года, Москва
«Боинг-767» авиакомпании «Дельта», следующий по маршруту Вашингтон – Москва, приземлился в «Шереметьево-2» с опозданием на сорок минут, что по российским меркам считается посадкой по расписанию, а по американским – задержкой первой степени, не требующей специальных компенсаций пассажирам, при отсутствии у кого-либо из них прямого ущерба или упущенной выгоды, вызванной опозданием.
Но никто из двухсот восьми пассажиров за специальной компенсацией не обращался: все спешили миновать паспортный контроль, таможню и окунуться в привычно-родную или чуждо-экзотическую московскую суету.
Очередной гость российской столицы – симпатичный мужчина среднего роста, протянул молодой девушке-пограничнику паспорт американского гражданина, хотя имя выдавало его итальянское происхождение. И внешность соответствовала биографической легенде: смуглая кожа, блестящие, как маслины, выразительные глаза, черные, гладко прилизанные волосы с ровным пробором посередине, располагающая улыбка, открывающая ослепительно-белые зубы. Одет он был просто и удобно, как раз для путешествий: удлиненная куртка со множеством карманов и капюшоном, джинсы, тяжелые ботинки на ребристой подошве, через плечо перекинут тощий портплед.
Довольно грузная для своих лет и по-мужски коренастая, старший лейтенант привычно проверила паспорт под ультрафиолетовой лампой, громко щелкая клавишами, набрала на компьютере имя: Витторио Джотти.
Ни по одной базе данных нежелательных лиц Витторио Джотти не проходил, сторожевые листки на него выставлены не были. Его не разыскивал Интерпол, его не подозревали в причастности к экстремистским или террористическим организациям, спецслужбы России тоже не имели к нему претензий. Оставалось сверить личность с фотографией, и пограничница подняла голову, внимательным взглядом осмотрев стоявшего перед окошком человека.
Сходство было полным и несомненным, а главное, американец итальянского происхождения, как политкорректно говорят в США, излучал абсолютное спокойствие и дружелюбие. Но женщины чувствительнее мужчин, и старший лейтенант испытала некоторую настороженность. Она не могла объяснить такую реакцию и, положив руку на въездной штампик, замешкалась. На самом деле ее насторожило отсутствие каких-либо индивидуальных особенностей: лицо мужчины было абсолютно неприметным, описать его или вспомнить характерные черты она бы не смогла уже через несколько минут. Но осознать эту абстрактную причину старший лейтенант не могла и решила, что все дело в устойчивом стереотипе: итальянец в Америке обязательно ассоциируется с членом коза ностра.
Витторио Джотти почувствовал заминку, но не проявлял ни малейшего беспокойства. Он вообще не являлся итальянцем, хотя умел подогнать свою внешность под любую национальность. Но паспорт у него был самый настоящий – более настоящего паспорта существовать просто не может. После провала тридцать лет назад агента Кертиса Вульфа Фирма перестала использовать собственную типографию и перешла на бланки, изготавливаемые Госдепартаментом.
