Михаил Бойков - Рука майора Громова
— Дочь врага народа? Или, как вы все здесь выражаетесь, врагиня народа? — с прежней насмешливостью пришла ему на помощь девушка.
— Я хотел сказать не так, — возразил он.
— Чего там не так, — перебила она. — Ведь это одно из ваших любимых выражений. А вообще, молодой человек, я бы вам не советовала изображать из себя благородного рыцаря. У вас это плохо получается. Что же касается до врагов народа, то ни я, ни мой бедный папа никогда ими не были. Враги народа — вы и те, кто повыше вас, которые в Кремле сидят.
Холмин отступил назад и с испугом оглянулся на дверь. Она была прикрыта неплотно и из щели между нею и дверным косяком тускло поблескивали оловянные глаза надзирателя. Холмин подошел к девушке вплотную и торопливо зашептал:
— Тише! Тише, пожалуйста! Разве можно так говорить?
Вскочив с табурета, она закричала громко и возмущенно:
— А разве можно сажать в тюрьму ни в чем неповинных людей и убивать их? Что вы сделали с моим папой? О, я отомщу за него! Отомщу вам, убийцам майора Громова.
Холмин вздрогнул от неожиданности. Последняя фраза девушки напомнила ему другую, ту, которая была в записках, прикрепленных английскими булавками к трупам управдома и лейтенанта Карнаухова. Там ведь тоже говорилось об убийцах майора? И там были угрозы мести.
В голове Холмина стали тесниться мысли, обгоняя одна другую:
«Почему она говорит так? Не о палачах, например, а об убийцах. И угрожает мстить. Что это? Простое совпадение? Или она знает о «руке майора Громова»? И почему, после ареста дочери майора, деятельность этой «руки» прекратилась и никто больше не был убит? Тоже совпадение? Или одна из нитей к «руке»? Надо выяснить… выяснить сейчас же»…
Он бросился к двери камеры и, плотно притворив ее, обернулся. Девушка села на табурет и заплакала, закрыв лицо ладонями. Холмин осторожно дотронулся рукой до ее плеча.
— Послушайте.
Задрожав и отшатнувшись, она подняла голову. Глядя в упор в ее наполненные слезами глаза, он быстро спросил:
— Что вы знаете о руке майора Громова?
В ее глазах, сквозь слезы, засветилось изумление и, где-то, в самой глубине их, что-то похожее на смущение.
— Рука моего папы? — удивленно спросила она. — Почему вы так говорите? Что это значит?
Он молчал, всматриваясь в ее глаза и тщетно стараясь найти ответ на только что возникший и уже начавший мучить его вопрос:
«Знает она или нет? Причастна ли она к убийствам?»
— Что это значит? — повторила девушка. — И почему вы молчите?
«Нет. Она ничего не знает о «руке». Такие глаза не могут лгать», — решил он.
— Вы не хотите мне ответить? — спросила девушка. — Что-ж, не надо.
Первое, пришедшее ему в голову объяснение его вопросу и молчанию было не особенно удачным, но, за неимением лучшего, он ухватился за него:
— Простите, пожалуйста. Видите ли, я иногда заговариваюсь. Это от усталости. Я очень устал.
Она посмотрела на него внимательнее, чем за все время до этого и сказала:
— Вы какой-то странный. И не похожи на других… энкаведистов.
— Может быть, — согласился он. — Только отчего же странный?
— Так мне кажется…
Помолчав, она спросила:
— Вы, наверно, мой новый следователь.
Он отрицательно покачал головой.
— Нет, Я случайно попал в здешний отдел НКВД и… хочу вам помочь.
— Что-ж, спасибо, — сказала она. — Если это правда, то, впервые в жизни, я буду благодарна энкаведисту.
— Но ведь я, — начал Холмин и осекся, вспомнив о своем новом начальстве.
В камере повисло неловкое молчание. Говорить было больше не о чем.
— Вы еще хотели о чем-то спросить? — обратилась к нему девушка без прежней, ярко выраженной враждебности в тоне и словах.
— О чем же еще? У меня больше нет вопросов. Я, пожалуй, пойду. А вам желаю всего хорошего, — ответил Холмин.
— Прощайте, — сказала девушка.
— Лучше до свиданья, — возразил он. — Хорошо?
Она улыбнулась впервые за все время разговора с ним.
— Хорошо…
От ее улыбки его сердце радостно дрогнуло, и он вышел из камеры, взволнованный этой встречей и предчувствием чего-то неопределенного, смутного, но сулящего счастье, в будущем.
Глава 9
Дуся-буфетчица
Придя из тюрьмы в отдел НКВД, Холмин не застал там Бадмаева, Его личный секретарь — юнец в мундире с лейтенантскими знаками различия на воротнике — дал на вопрос Холмина неопределенный ответ:
— Товарищ начотдела поехал ужинать, а когда будет — неизвестно. Но не раньше десяти часов.
Холмин вышел в коридор и остановился там в раздумья. Времени до предполагаемого возвращения Бадмаева было более, чем достаточно; часы только что пробили семь.
«Что же мне делать? — думал он. — Ждать Бадмаева? Или отложить разговор с ним до завтра? Нет, надо поговорить сегодня. Главное — об Ольге Громовой. Так что же делать сейчас? Разве тоже пойти ужинать в отдельский буфет? Может быть, меня уже прикрепили там на пропитание».
Он вспомнил, что с прошедшей ночи еще ничего не ел и это сразу вызвало у него аппетит. По коридору как раз проходил энкаведист, видимо следователь, с пачкой зеленых папок под мышкой.
— Послушайте, — обратился к нему Холмин. — Где здесь у вас буфет?
Тот окинул спросившего быстрым щупающим взглядом и бросил на ходу:
— В первом этаже. Рядом с комендатурой.
— Благодарю вас! — крикнул вслед ему Холмин и спустился по лестнице в первый этаж.
Буфет отдела НКВД занимал довольно большую комнату и был похож на что-то вроде бара. В нем стояло десятка два столиков, накрытых клеенкой вместо скатертей и декорированных букетами искусственных цветов в вазах; возле каждого из столов было по три полукресла с ситцевой обивкой. Вдоль стены, противоположной к входной двери, в четыре ряда тянулись узенькие полки, уставленные бутылками, банками с соленьями, стаканами и горками тарелок. Перед полками разлегся массивный комодообразный прилавок, по обе стороны которого, в ящиках под стеклом, красовались закуски весьма аппетитные на вид. В общем же буфет был скромный, без претензий на роскошь и под стать второстепенному отделу НКВД провинциального южного города.
Ужинающих было мало; в одном углу четверо конвоиров в черных шинелях пили пиво, в другом — какой-то энкаведист сидел задумавшись над тарелкой супа, За прилавком скучала девушка, показавшаяся Холмину знакомой. Присмотревшись к ней, он узнал ту, которая прошлой ночью приносила ему ужин по приказу Бадмаева.
Холмин подошел к прилавку и поздоровался с нею. Девушка встрепенулась.
— Это вы, товарищ агент. А я вас ждала еще утром.
— Ждали? Почему? — удавился он.
— Да мне Дондеже сказал, чтобы прикрепить вас к нам на питание. Думала, что вы завтракать и обедать придете. А вас все нету и нету.
— Ну, вот я пришел ужинать. Чем вы меня угостите?
— Есть борщ и суп. На второе — рагу, шницель и блинчики с мясом. Закуски выбирайте сами, но могу посоветовать балык и маслины… Очень хорошие.
— Ух, какая роскошь! — воскликнул Холмин. — Не знаю даже, что и выбрать. В тюрьме я о таких вещах и мечтать не мог. Да и на воле их видел не часто.
— Так может, мне за вас выбрать?
— Пожалуйста, Дуся… Ведь вас так зовут?
— Да. А вас?
— Меня — Холмин… Александр.
— Я буду вас называть Шурой. Не возражаете?
— Нет, отчего же? Если вам так нравится…
— Вот и отлично. Познакомились, значит.
— Я очень рад, — вежливо сказал он.
— И я тоже! — простодушно воскликнула она. — Так я вам сию минуту принесу ужин.
Холмин занял столик возле самого прилавка, подальше от компании конвоиров и задумавшегося над супом энкаведиста. Дуся принесла ужин, бутылку вина и два стакана.
— А это зачем? — не без удивления кивнул он на стаканы.
Девушка улыбнулась.
— Хочу выпить за ваше здоровье. И вообще составить вам компанию. Не возражаете?
— Нет, конечно. Садитесь, пожалуйста, — поспешил ответить он.
Дуся села за столик и, наливая вино в стаканы, сказала:
— Скучно у нас тут. Народ, все больше, молчаливый. И поговорить не с кем. С этими, — указала она глазами на пивших пиво конвоиров, — не разговоришься. Из всех работников отдела только один Дондеже и разговорчивый.
— Вы хорошо с ним знакомы? — спросил Холмин.
— Как со всеми тут, — ответила Дуся. — Познакомилась, когда начала работать в буфете. Он, понимаете, — она запнулась, — хочет со мной… время проводить. Тоже мне кавалер. Старый хрен.
— Ну не очень старый, — возразил Холмин. — Ему, наверно, только шестой десяток лет пошел.
— В дедушки мне годится, — сказала Дуся.
— А вам сколько же лет, если не секрет?
— И сама точно не знаю. Может, восемнадцать, а то и все двадцать.
