Анатолий Чехов - Кара-курт
Навстречу то и дело попадались пепелища сожженных деревень с пожухлой, опаленной пожарами зеленью садов, с торчащими к небу черными, закопченными пальцами печных труб.
Но не эта тягостная картина всеобщего пала и разрушений угнетала его. Страшнее было другое: по всем видимым проселкам и тропам, по бежавшему рядом с железной дорогой асфальтированному шоссе толпами шли и шли тысячи женщин, стариков и детей, катили свой скарб на тележках, велосипедах, в детских колясках, тащили вещевые мешки на себе, и лишь немногие ехали на изредка попадавшихся подводах, в битком набитых грузовиках.
Беженцы... Тысячи, десятки тысяч беженцев.
Андрея охватило мучительное чувство стыда и бессилия. Но чем он мог помочь этим обездоленным людям?
Он не знал, где сейчас его отряд, все те люди, которых ему удалось вывести из окружения, но был уверен, что всех их оставили в прифронтовой полосе, влили в какую-нибудь часть.
Впереди показалась станция. Это от нее клубами поднимался к небу черный дым, стлался до горизонта. Паровоз стал подавать продолжительные гудки, и, словно по его сигналу, на шоссе, подходившем к станции, ускорилось движение: все заторопились к поезду — единственной возможности спастись.
У станции, с наветренной стороны, тоже скопление народа. На запасных путях кострами горят вагоны, никто их не тушит. Ветер относит пламя и дым. Огонь лижет кустарник на травянистых откосах железнодорожного полотна.
Поезд заметно сбавил ход, реже стали передаваться толчки колес на стыках, заныли под платформой тормоза. Не доезжая до станции, эшелон остановился.
Андрей откинулся назад, ощутив под головой свою полевую сумку, закрыв глаза, вздрогнул от неожиданности: влажное холщовое полотенце прикоснулось к лицу и груди, над Самохиным склонилась Марийка, повязанная темным тонким платком, низко надвинутым на глаза, с концами, обмотанными вокруг шеи. Она ничем не отличалась от многих таких же украинских и русских девчат, только сейчас выглядела спокойнее. На какую-то секунду их взгляды встретились. Марийка оживилась. Поднесла к его губам флягу с водой, снова вытерла ему лицо и шею.
— Как вы себя чувствуете?
Андрей молча прикрыл глаза: говорить ему было трудно. Некоторое время Самохин слушал тяжкие вздохи плевавшегося паром локомотива да еще приближавшийся топот многих сотен ног.
Взглянув на Марийку, увидел, что она с тревогой смотрит поверх его головы туда, откуда приближается топот, доносятся разноголосые крики.
На тамбуры, сцепки, подножки поезда уже лезли штурмующие эшелон беженцы. Через борт платформы полетели узлы с вещами, чемоданы, рюкзаки и тюки, появились измученные, залитые потом, искаженные тревогой лица. Кто-то задел отозвавшуюся дикой болью раненую ногу.
— Тише! Куда вы лезете! Здесь же раненые! — крикнула Марийка. Но никто ее не слушал, а на платформу все лезли и лезли изможденные, измученные люди.
Дым волнами наплывал со стороны станции. Першило в горле, слезились глаза. От шоссейной дороги бежали все новые и новые толпы людей.
Внимание Андрея привлек старик, который, казалось, один оставался спокойным. Он стоял на откосе, опираясь на палку, и безучастно смотрел с высокого бугра на происходившее вокруг. Увидев на платформе неподвижно лежавших, бледных от потери крови Самохина и Воловченко, старик куда-то исчез, затем снова появился на косогоре с охапкой сена, подал ее на платформу:
— Постелите раненым.
Марийка разложила сено вдоль борта платформы, с помощью матери осторожно переложила на него пограничников.
— Отец, полезай сюда!
Старика кто-то подсадил, женщины протянули ему руки, и он устроился в ногах у Самохина, положив перед собой небольшой вещевой мешок. Самохин близко увидел морщинистое, с застрявшими в бороде и редких волосах сухими былинками лицо.
— На границе ранило, сынки... — то ли спросил, то ли сказал старик, вытер потный лоб рукавом, стал тревожно оглядываться по сторонам.
В разноголосицу и сумятицу, окружавшую их, ворвались частые удары в рельс, рев паровозов. Послышалась команда: «Воздух!», и сразу же все, кто с боем брал платформы, кто цеплялся за каждый поручень и выступ, только бы уехать, посыпались с эшелона. В несколько мгновений на платформе не осталось никого, кроме старика да Марийки с матерью.
— Вы только не бойтесь, только не бойтесь, — тревожно озираясь, повторяла Марийка, видимо не давая себе отчета, что говорит.
— Господи, пронеси! — прижавшись к борту и прикрывая голову руками, несколько раз испуганно сказал старик, крестясь и вздрагивая от близких разрывов бомб.
Раздался дробный треск пулеметов, послышались крики, стоны. Самолеты с ревом пронеслись над эшелоном. Старик поднял голову, проводил их ненавидящим взглядом, ни к кому не обращаясь, проговорил:
— Смотрите, дети... До самой смерти не забудьте, родные!..
Андрей подумал: то, что происходило сейчас, никто, никогда не забудет...
Донеслось нарастающее, передающееся от вагона к вагону лязгание, буферов. Платформа дернулась. Паровоз тронул состав, медленно стал втаскивать его на станцию.
Вся масса народа, которая схлынула с эшелона, теперь бежала вдоль насыпи, догоняя платформы, на которых остались вещи. Самохин видел очень мало мужчин, эшелон штурмовали женщины и дети.
Донесся шум приближающегося поезда. На горящую, задымленную станцию втягивался еще эшелон: крытые пассажирские вагоны, на вагонах — в белых кругах красные кресты.
«Санитарный с фронта, пропускают вне очереди...»
Но санитарный поезд остановился, и сейчас же изо всех вагонов стали спрыгивать на платформу женщины в военной форме, солдаты с носилками. В нестройном разноголосом шуме, криках, стонах, стоявших над станцией, слышались четкие, резкие команды, деловитые окрики.
Врачи, сестры и санитары перевязывали раненых прямо на железнодорожном полотне, на платформах. Всех, кто мог передвигаться, люди с санпоезда забирали с собой в поле, туда, где все еще оставались жертвы обстрела. Раздались голоса у самой платформы. Чьи-то руки с округлыми запястьями взялись за черный от угля борт. Андрей увидел прямо перед собой темноволосую, черноглазую, бледную от усталости молодую женщину в белом халате, судя по нарукавной повязке — начальника поезда.
— Куда ранены?
— Старший политрук — в бедро, сержант — в грудь, — ответила Марийка.
— Пограничников в пятый вагон, — скомандовала женщина и перешла к следующей платформе.
Андрей почувствовал, что снова проваливается в душную темноту. Потом он увидел перед собой лицо жены Веры, с облегчением вздохнул, взял Веру за руку, сказал: «Ну вот, наконец-то!.. А я так боялся, что вы не успели выехать!.. Вера!.. Почему ты молчишь?.. А где Лена?.. Лена где?.. Ответь мне, где Ленка?» Он удивился, как странно ответила Вера:
— Я знаю, ваша фамилия Самохин. Старший политрук Самохин, — сказала она. — Я не могу вам сказать, где Лена. Я вовсе не Вера...
— А кто же ты? — спросил он, не понимая, что с ним происходит.
— Марийка...
Но он опять услышал голос Веры: «Успокойся. Лежи тихо. Лена уснула. Не буди ее. Вот ее рука. Она с тобой. Положи мне голову на колени. Тебе больно? Так будет легче. Мы здесь, с тобой. Это я, Вера... Лена тоже здесь... Постарайся уснуть...»
Едва он закрыл глаза, над эшелоном снова раздался рев мотора, грохот пулеметных очередей, донесся мучительный стон, и рука, которую он все еще держал, думая, что это рука дочери, безжизненно обмякла. Раздался страшный крик Марийки.
Андрей не сразу понял, что произошло: его подхватили жесткие мужские руки, положили на носилки, передали вниз с платформы.
Очнулся он в вагоне, на верхней боковой полке у окна. Запах крови, йода, несвежих бинтов, стоны и бред раненых, душный воздух, который не успевал меняться через приоткрытую фрамугу, — все это подступило вплотную, до предела сузив окружающий мир. Не было рядом ни Веры, ни почудившейся ему в бреду Лены, ни Марийки, ни ее матери, ни старика, ни сержанта Воловченко. Вокруг бинты, тяжкий запах гноя, искаженные болью незнакомые лица.
Он долго оставался то ли в забытьи, то ли в обмороке, смутно улавливая крики и стоны на станции, шум толпы, атакующей эшелон, команды, раздававшиеся за стенами вагона, уловил перестук молотков по колесам, подивился еще, что так же, как и в мирное время, состав проверяла поездная бригада.
Потом все это отодвинулось, стушевалось — собственная боль стала нестерпимой. Не веря себе, думая, что опять начинается бред, он увидел капитана Богданова, на носилках в проходе между полками вагона. Нога Богданова стянута лубками и забинтована, лицо бледное, но гладко выбритое, гимнастерка аккуратно подогнана. Резанул глаза свежий подворотничок, белой полоской выделявшийся на загорелой шее.
После всех тягот и страданий, навалившихся на Самохина за последние дни, этот подворотничок среди пота и грязи, крови и бинтов фронтового санитарного поезда показался ему кощунственным.
