Анатолий Чехов - Кара-курт
Морщась от боли, Андрей повернулся в сторону двери, негромко позвал:
— Марийка! Серафима Ивановна!
В палату вошла Марийка с покрасневшими от слез глазами. В руках ее Андрей с радостью увидел свою полевую сумку.
— Раненым не разрешают давать их вещи, но вы возьмите, что вам нужно, а сумку я опять уберу, — словно предупреждая его возможные вопросы, сказала Марийка.
Приподнявшись на койке, Андрей открыл сумку, убедился, что там все на месте, а главное — общая тетрадь, из которой можно вырывать листки для писем, с благодарностью посмотрел на Марийку:
— Машенька, я тебе очень верю, скажи мне, что случилось с капитаном Богдановым?
Марийка отвела взгляд, снова посмотрела на Андрея:
— Ему стало хуже, Андрей Петрович. Серафима Ивановна вам правду сказала.
Марийка вышла. Приподнявшись на койке, Андрей открыл сумку, положил поверх одеяла десятка полтора листков, принялся писать запросы о семье по всем адресам, какие только мог придумать.
Эта работа настолько его утомила, что снова разболелась голова, стали донимать кошмары.
На соседней койке стонал Воловченко. Кто-то бредил. Всю ночь доносились торопливые шаги медсестер, врачей и санитарок, с фронта все прибывали раненые...
...Недели через полторы, едва Самохин стал подниматься с койки, он выпросил у врача костыли и первым делом отправился искать капитана Богданова. Без труда нашел его палату, едва сдерживая волнение, толкнул дверь. Бывшего начштаба комендатуры на месте не оказалось, и Самохин заковылял по залитому солнцем школьному коридору, решив найти его во дворе.
Богданова он увидел на одной из аллей пришкольного садового участка. Капитан сидел в кресле на колесах, положив ногу в белом гипсовом валенке на специальную подушку. Кресло катили по дорожке два черноголовых пионера в белых рубашках, красных галстуках — шефы госпиталя. Встреча с Самохиным Богданова не обрадовала, хотя особенно и не испугала. Андрей подождал, пока его колесница подъедет ближе, опустился на садовую скамейку, перехватил костыли в одну руку.
— Вы, ребята, идите погуляйте, мы тут поговорим... — сказал Андрей шефам.
Когда мальчики ушли, Богданов спросил:
— Хочешь говорить без свидетелей?
— Без таких свидетелей, — поправил его Самохин. — Наш разговор им слушать незачем... Странное дело, вторую неделю в госпитале и никак ни сам, ни через сестер не могу узнать от вас, где моя семья. В чем дело?
— Раньше мы были на «ты», — сказал Богданов.
Андрей отметил, что капитан и сейчас не утратил свежего вида. «Черт его знает, кожа такая, что ли? Ранение — ранением, а на щеках румянец! Счастливый характер, ничто не берет!»
— Я хотел бы услышать ответ по существу, — сказал Самохин. — Что вы знаете о моей семье?
Богданов пожал плечами:
— Ну что я знаю? Ничего не знаю. Посадили их всех в машину — кого с вещами, кого без вещей, отправили в отряд, оттуда подтвердили, что машину прибыла и без задержки была направлена дальше, на станцию. Больше я ничего не могу сказать. У нас, как и у вас, были бои, выходили из окружения.
— Ваша семья тоже была отправлена с той же машиной?
— Да. То есть нет. Это не имеет значения. Из отряда они выехали в разное время, но на одну и ту же станцию. Уверен, попали в один эшелон.
Самохин молчал. Богданов настороженно ждал вопроса, который не мог не задать Андрей. Тот решил говорить без обиняков.
— По какому праву ты пытался расстрелять Петрунина?
— Как изменника Родины.
— В чем состояла его измена?
— Вместо того чтобы выполнить поставленную перед ним задачу, Петрунин пытался дезертировать. Кроме того, высказывал критические замечания в адрес командования.
— Ну и что? — возразил Андрей. — Мне тоже, например, непонятно, как мы допустили, чтобы немцы зашли так далеко на нашу территорию.
Богданов не ответил прямо на вопрос.
— Петрунин бежал на той самой машине, которую ты ему дал, чтобы он нашел штаб отряда, — сказал он. — Отряд был под Любомлью, а я его в Криницах достал.
— Если «достал», значит, и ты в этих Криницах был?
— Нет, то есть да. А почему я должен перед тобой отчитываться? Я выполнял задание полковника.
— Отчитываться передо мной ты не должен, но ответь мне, Богданов, как получилось, что отряд был еще под Любомлем, а ты до Криниц доскакал?
— Что ты хочешь этим сказать? — следя за Самохиным сузившимися глазами, спросил Богданов.
— А то, что молодой лейтенант Петрунин мог ошибиться, мог в поисках отряда заехать дальше чем следует. А ты-то что в этих Криницах забыл? Штаб отряда? Он же в Любомле был.
— Мы тоже выходили из окружения...
— Не «мы», а ты бежал до самых Криниц. А когда тебя увидел там Петрунин, ты попытался убрать свидетеля.
— Вот как? — очень спокойно сказал Богданов. — За клевету я тебя притяну куда следует. Пожалеешь...
Подбежала запыхавшаяся Марийка. У них обоих, наверное, были такие лица, что она в ужасе всплеснула руками:
— Сейчас же замолчите! И немедленно по своим палатам!
— Очень пожалеешь, старший политрук Самохин, — так же, не повышая голоса, повторил Богданов. — А я-то щадил тебя. Она вот, — кивнул он в сторону Марийки, — убеждала меня ничего тебе не говорить. Ну что ж, откровенность за откровенность. Не обессудь! В машину, на которой ехала твоя семья, было прямое попадание бомбы...
Андрей, опустив голову, изо всех сил вцепился побелевшими пальцами в костыли. Вспомнил: такие же пальцы были у Ветрова на ручках пулемета.
— Неправда! Это неправда! — словно издалека донесся до него срывающийся голос Марийки. — Не смейте так говорить!
— Нет, правда! — сказал Богданов, словно крышку гроба захлопнул. — И напрасно вы, милая Марийка, так долго лишали нас удовольствия побеседовать со старшим политруком. Я, конечно, сожалею, что вынужден передать столь огорчительную весть, но зато сегодня мы выяснили противоположные точки зрения на весьма немаловажные обстоятельства...
* * *Волна, словно сжимаясь в кулак, медленно вырастала у прибрежных ноздреватых скал, выбирая, куда ударить; белый гребень с шипением начинал скользить по зеленоватому прозрачному склону, и тяжелая масса воды с пушечным гулом била в берег, взметая пену и брызги.
Шум этот не давал говорить, да и что можно было сказать, когда до расставания оставались считанные минуты? Андрей исподволь глянул на часы, прислушиваясь, не подаст ли сигнал машина, которая должна была везти его в порт, а Марийка и не думала прощаться. Она стояла, следя невидящими глазами за возникающими и разрушающимися волнами, подставляя лицо ветру, перебиравшему темные завитки волос, теребила концы белой косынки, трепетавшей в ее руках на ветру.
— Вот вы и уезжаете, Андрей Петрович, — сказала наконец Марийка, быстро взглянув на него. Хотела еще что-то добавить, но промолчала.
— Уезжаю, да не в ту сторону, — ответил Самохин. Он взял Марийку под руку и, слегка прихрамывая, медленно пошел с нею по тропинке через зеленые заросли, направляясь к зданию госпиталя.
— Я хотела вас попросить, Андрей Петрович, — решилась наконец Марийка. — Я, может быть, не так себя веду, но... напишите мне, как приедете... устроитесь...
— О чем разговор? Конечно же, Машенька... И ты мне обязательно. Мы с тобой вроде брат и сестра — одной крови...
Андрей зашел в каптерку, взял свой чемодан, который приобрел в автолавке Военторга, достал сверток для Марийки.
— Это тебе на память, — сказал он.
Она вспыхнула, с радостью прижала сверток к груди, пряча смущение, не выдержала, отогнула угол оберточной бумаги. В свертке набор духов и алый отрез дорогой тонкой ткани на платье. Не считая себя большим специалистом в подобных делах, Андрей все-таки решил, что темноволосой Марийке будет к лицу красное с белым горошком платье, и, кажется, не ошибся в выборе.
— Наденешь в день победы, вспомнишь, как вместе воевали, — невесело пошутил он: слишком рано было говорить о победе.
— Спасибо, Андрей Петрович, — каким-то чужим голосом сказала Марийка и так и застыла, прижав сверток к груди, с вымученной улыбкой на лице, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не заплакать.
— До свидания, Марийка!
— До свидания, Андрей Петрович!
У ограды госпиталя ждал «газик», присланный управлением погранвойск.
Андрей дружески пожал Марийке запястье, распрощался с провожавшими его врачами, медсестрами, ходячими ранеными, еще раз кивнул на прощанье Марийке.
Она ответила и все так же, не разжимая рук, осталась стоять у ограды, следя за ним широко открытыми, почему-то испуганными глазами. Андрей вспомнил платформу с углем, тревожные гудки паровоза, рев самолетов, частую дробь пулеметных очередей, топот многих ног, беженцев, штурмующих эшелон, и такие же вот широко открытые, испуганные глаза склонившейся над ним Марийки, страшный крик ее, когда не стало матери. Уже садясь в машину рядом с шофером, еще раз оглянулся, запомнил Марийку навсегда — тоненькую, в белом халате, с прижатыми к груди руками, с белым как бумага без единой кровинки лицом.
