Вадим Кожевников - Щит и меч. Книга вторая
Он шел по мертвым улицам, по обе стороны которых громоздились зубцы разрушенных зданий и насыпи из камней. Но мостовые были освобождены от развалин и даже подметены. На очистку выгоняли жителей со всего Берлина, — они копошились здесь со своими детскими колясками и носилками, складывая в них камни и обломки дерева.
Надсмотрщиками над этими людьми назначались уполномоченные нацистской партии — от каждого уцелевшего дома, квартала, улицы. Они носили особые нарукавные повязки и, подражая гестаповцам, упивались властью над своими покорными соотечественниками.
Достаточно было одному из таких наци уличить жильца подчиненного ему дома, квартала или улицы в невыходе на работу, как рапортичка с обвинением гражданина Третьей империи в саботаже поступала в районное отделение гестапо. Уклонение от трудовой повинности приравнивалось к измене рейху. Вот почему Берлин, подвергаясь бомбежкам, в промежутках между ними все-таки выглядел "прилично". Сотни тысяч берлинцев с утра до ночи прибирали город, придавая кладбищам его улиц вид древних, но аккуратных раскопок с тщательно расчищенными дорогами. Властители немецкого народа могли свободно передвигаться в своих машинах по городу.
Все это делалось не столько для того, чтобы совершить возможное — очистить Берлин от развалин, сколько для того, чтобы очищать нацию от подозрительных элементов, держать в повиновении людей, выявлять ропщущих, устранять их.
Гитлеру показывали фотографии прибранных развалин как утешительное свидетельство высокого патриотизма немцев и их колебимой веры в победу.
Но Борман приносил фюреру и другие фотографии — немцев, посмевших усомниться в победе немецкого оружия и повешенных за это на фонарных столбах.
И эти другие снимки могли служить портретами Берлина весны 1945 года.
Геббельс в своих бесчисленных речах объяснял берлинцам, как они должны понимать тот процесс преображения, который происходит в структуре немецкого общества в связи с бомбежками: наибольшие материальные убытки несут имущие слои населения, и, таким образом, само собой ликвидируется материальное неравенство, и тем самым закладываются основы демократического общества, вещал он. На развалинах были расклеены объявления: "Фирма гарантирует строительство нового дома после войны, если четверть его стоимости будет внесена немедленно". И здесь же по трафарету лозунги: "Мы приветствуем первого строителя Германии — Адольфа Гитлера!"
Вайс останавливался перед такими объявлениями и лозунгами, читал их при блеклом свете луны. Они были столь же кощунственны, как улыбка на лице мертвеца.
Он долго стоял и смотрел, как на одной из улиц, превращенной в груду обломков, уцелевшие после бомбежки жители очищают мостовую от камней, в то время когда в подвалах погребены их близкие.
И тех из них, кто пытался тайком копать проход в подвал в надежде спасти своих близких или хотя бы извлечь оттуда их тела, надсмотрщики с бранью гнали обратно на дорогу. Если дорога не будет очищена к утру, виновных в саботаже грозили препроводить в районные отделения гестапо.
Это был час затишья. Вайс видел длинные очереди берлинцев возле водопроводных колонок. У магазинов похоронных принадлежностей разгружали гробы и складывали их в штабеля, возвышающиеся почти до крыши дома, — товар, который шел сейчас нарасхват.
В скверах и парках старики сторожа обметали метлами пыльную листву деревьев и кустов сирени — прежде их поливали из брандспойтов.
На скамьях или просто на чемоданах спали бездомные.
В серых сумерках лица людей казались серыми, словно присыпанные пеплом.
Стены уцелевших зданий были сплошь заклеены яркими плакатами.
Потом город стал вновь содрогаться от бомбовых ударов.
Нацистская Германия в стратегии войны рассчитывала на блицкриг, и все ее боевые средства были оружием нападения. Возможность войны на территории самой Германии полностью исключалась из системы планирования. Нет смысла увеличивать выпуск зенитных орудий, которые на каждые две тысячи выстрелов длают одно попадание. Это слишком высокая цена для того, чтобы оплачивать ею защиту немецкого населения.
Когда в небе появились эскадры бомбардировщиков, Вайс без особого труда установил, сколь тощ оборонительный огонь берлинской противовоздушной обороны, — он был подобен жалкому фейерверку.
Соединения тяжелых бомбардировщиков разгружались над Берлином организованно, неторопливо, сваливая свой груз с разумной осмотрительностью только там, где тропы огненных трасс зенитных снарядов были едва заметны. Они сбрасывали бомбы над густо населенными рабочими районами.
Они были по рабочему Берлину, облегчая гестаповцам их труд. Зачем искать здесь антифашистов? Мертвые, под развалинами, они не доставляли никому забот, не нуждались даже в погребении.
Глядя на зарево пожарищ, на окутанные траурным дымом рабочие окраины, Вайс ощущал судорожные конвульсии сотрясаемого от бомбовых толчков города.
Заводские массивы, принадлежащие концернам, находились как бы в зоне недосягаемости, будто их охранял закон о неприкосновенности частной собственности, — гибли люди.
Город выглядел мертвым, покинутым. В подвалах, как в моргах, вповалку лежали старики, женщины, дети.
Соединения бомбардировщиков продолжали деловито разгружаться над Берлином.
Небо казалось каменной плитой, пробуравленной авиамоторами. От нее откалывались и падали на город тяжелые обломки, гулко сотрясая воздух.
Трассирующие снаряды и прожекторы только освещали путь их падения.
Воздушная волна выдавливала стекла в верхних этажах зданий, и они осыпались, как осколки льда.
Буравящий звук авиамоторов приблизился, вдогонку за ним скользнули голубые лучи прожекторов и словно отсекли своими негнущимися лезвиями от плиты неба гигантскую глыбу, и дом — нет, не дом развалился, а этот упавший на улицу, отсеченный черный кусок неба.
Вайс, оглушенный, поднялся. Он успел добраться до входа в метро в тот момент, когда стена другого дома, медленно кренясь, осыпалась вдруг каменной лавиной.
Под низкими сводами неглубокого метрополитена на каменной площадке перрона, тесно скучившись, сидели и лежали вповалку люди.
Кафельные стены метро были увешаны рекламами, прославляющими кондитерские изделия, пивные, бары, зазывающими посетить увеселительные заведения и знаменитые рестораны. Чины военной полиции с медными бляхами в виде полумесяца на груди, светя карманными фонарями, проверяли документы. Белый световой диск этих фонарей обладал, должно быть, силой удара, потому что головы отшатывались при его приближении так, будто над ними заносили кулак.
Военная полиция использовала бомбежки для выявления тех, кто подлежал тотальной мобилизации, — юнцов и стариков.
Обходить бомбоубежище проще, чем устраивать облавы в домах и на улицах.
Не так хлопотно, и безопаснее работать в укрытии, не спеша, не опасаясь бомбежек.
Они выявляли здесь также и психически травмированных. Их увозили в "лечебницы" и делали им там укол цианистого калия в сердце — в порядке чистки расы от неполноценных экземпляров.
Гестаповцы — грубияны. Чины военной полиции вели себя более благовоспитанно — обнаруженных "дезертиров" угощали сигаретами. А у тех, кто был в ботинках, разрезали шнурки, чтобы будущие защитники рейха не вздумали удрать, когда их поведут на сборный пункт.
Никто не кричал, не стонал, не метался, когда слышался грохот обвала.
Люди боялись, чтобы их не заподозрили в психической неполноценности.
Матери ниже склонялись над детьми, инстинктивно стремясь защитить их своим телом. Лежали, сидели, стояли неподвижно, молча, словно заключенные в камере после приговора.
До сих пор Вайсом владело жгучее чувство ненависти к гитлеровцам только за свой народ. Но сейчас ему хотелось мстить им и за этих немцев, за этих вот людей, приговоренных к бомбовой казни.
Вайс знал, что подачками из военной добычи гитлеровцы приобщили многих немцев к соучастию в своих преступлениях. Они отдавали им в рабство женщин и девушек, пригнанных из оккупированных территорий. Создали изобилие жратвы, грабя людей в захваченных землях и обрекая их на голод.
Почти три миллиона человек, вывезенных из стран Европы, как рабы работали на немцев. Они строили им дома, дороги, пахали и сеяли.
Но за все эти блага, полученные от властителей Третьей империи, приходилось расплачиваться наличными: не пфеннигами, а отцами, мужьями, сыновьями, одетыми в мундиры цвета пфеннигов. Таков был товарооборот рейха.
Иоганн видел, понимал: прекратить страдания немецкого народа могло только одно — подвиг Советской Армии, сокрушительный удар, который повергнет ниц и растопчет фашизм, как уползающую гадину, чьи скользкие петли обвили тело Германии и продолжают душить лучших ее сыновей в застенках гестапо.
