Данил Корецкий - Эмблема с секрктом
В результате мы получаем изображение с “техническими” сигналами определенной световой силы. Программа сверяет их с данными, хранящимися в базе, – “накладывает кальку”, чтобы определить, какой из сигналов уже регистрировался ранее, а какой появился только во время этого сеанса…
Примерно так.
Но у нас все равно ничего не получается.
– Вот это пятно – швейцарский телекоммуникатор “Свисс-Куб”… А это “иранец”, зондирующий аппарат… А вот наш “старичок-разбойник” – “Космос-2251”. Его еще в 90-е вывели из эксплуатации, все равно что груда железного хлама…
Оператор показывает мне распечатку участка неба. Размытая белая сыпь на темном фоне. Каждое белое пятнышко снабжено подписью, состоящей из набора цифр и букв английского алфавита.
– Это значит, что объект опознан. Здесь указывается его номер в каталоге. Видите? “Калька” пока что идет один в один.
– То есть “невидимку” вы пока не видите? – уточняю.
– Его здесь нет, – уверенно говорит Зуев. – Или он замаскирован так, что мать родная не узнает.
– А как же параметры, которые вам сегодня доставили?
Он пытается мне что-то объяснить, рисует схемы на бумажке. Есть апогей, понимаете, и есть перигей, между ними может быть разница в несколько сот километров… И так далее.
Короче, параметров недостаточно. То, о чем предупреждал Юрий Яковлевич. Как же поймать тигра?
– Но ведь безвыходных ситуаций не бывает, – подбадриваю я оператора. – Просто надо постараться…
У нас в конторе это называется «гнать позитив».
– Так стараемся… Мы третий раз сканируем этот участок, и все одно и то же! Нужно выключать автоматику и переходить в ручной режим, ничего другого не остается…
– Так в чем дело? Переходите!
– Легко сказать. – Зуев отвернулся. – Здесь класс нужен. Чутье особое. Как бы второе видение… Я не потяну.
– Что за глупости! Юрий Яковлевич! Товарищ генерал-майор!
Собралось начальство. Обсуждаем целесообразность включения ручного режима поиска. Зыкин смотрит на часы: до доклада министру осталось восемь часов.
– Хоть в ручном, едрить вашу, хоть в ножном… Да хоть через жопу! Достаньте мне его быстро! Ничего больше знать не хочу!
Отключили автоматику. Усадили моего оператора за пульт. Человек десять дышат ему в спину.
– Веду захват произвольной плоскости орбиты 788, – докладывает Зуев чуть дребезжащим голосом.
– Веду сканирование… Распознание… Сверка…
Напряженное молчание.
– Новых объектов не обнаружено… Повторить попытку?
– Повторяйте! – рычит Зыкин.
– Есть. Веду захват произвольной плоскости орбиты 790.
Через полчаса Зыкин не выдерживает:
– Пусть попробует кто-то другой! Так мы до второго пришествия будем мудохаться! Давайте другого оператора!
– Шевченко, за пульт! – крикнул Гнетов.
Сел Шевченко – молодой капитан. Гнетов говорит, он лучший оператор на комплексе, “сам Синицын его натаскивал”.
– Кто такой Синицын? – спрашиваю.
– Он здесь уже не работает, – Гнетов смотрит в сторону. – Давай, Шевченко, не подведи!
Еще полчаса бесплодных блужданий по пространству. Шевченко производит захват по какой-то своей схеме, но у него пока что не клеится. Зыкин посопел, посопел, в конце концов, вышел из пультовой, хлопнув дверью. Я отвел в сторону оператора Зуева.
– Объясните мне толком, о каком Синицыне шла речь?
– Бывший старший оператор комплекса, настоящий ас, – поясняет он.
– Почему бывший? Где он сейчас?
– Да с Гнетовым рассорился, сейчас транспорт на Большую землю ждет.
– То есть как это – ждет? Он здесь?
Договорить мы не успеваем. Возвращается Зыкин – с грохотом, топотом и матом.
– Все! Хватит! Гнетов, сам садись за пульт! Садись, кому сказал! Ты здесь за все отвечаешь! А ты саботируешь задание особой государственной важности!
Гнетов белеет.
– Товарищ генерал, я кое-что придумал! Разрешите отлучиться на десять минут! Я найду оператора! Десять минут…
Не дожидаясь ответа, он вылетел из операторской так, что воздух вокруг него закрутился в кокон…»
*
Катерина привалилась спиной к стене и стонала сквозь сжатые зубы. Припав на одно колено, Синицын уткнулся лицом в ее грудь. Нет, поцелуем это назвать было нельзя. Нежность? Влечение? Нет, не то. Что же это было? Голод. Банальный голод. На Катерине из одежды только фартук, туго обхватывающий ее талию, почти разрезающий надвое. Из-за этого грудь и зад раздулись до каких-то неестественных размеров – как воздушный шарик, перетянутый посередине.
Да и с самим Синицыным что-то было не то. Он опустился на колено, но все равно почему-то был гораздо выше ее; ему пришлось низко склонить голову, чтобы добраться до ее груди. Поза была очень неудобной, шея болела…
А где-то за его спиной стоял Гнетов. Он размахнулся для удара, рука уже описала короткую дугу и вот-вот должна была опуститься на голову Синицына. Возможно, в руке был зажат нож или топор. Этого Синицын не знал. И не особо беспокоился по этому поводу. Потому что время замедлилось до полной остановки. Три фигуры застыли неподвижно на самом краю катастрофы, которая, возможно, так никогда и не произойдет. Еще целую вечность Синицыну предстоит ощущать во рту солоновато-терпкий вкус Катерининой кожи, вдыхать запах борща, к которому он и стремился и который исходил от ее фартука, слышать непрерывный стон на одной высокой ноте, больше похожий на механический гул… И целую вечность Гнетов будет обрушивать свой удар на его затылок. Но так никогда и не обрушит.
Почему?
Что случилось со всеми ними?
Ответ очевиден и в то же время как-то неуловим. Абсурден.
Они – объект наблюдения. В этом, похоже, все дело.
Они – это то, что видит Нечто, обитающее среди вечного мрака и холода, вращающееся в бездне за много-много километров отсюда. Темный силуэт с острыми фосфоресцирующими глазами. Для него не существует времени – ни секунд, ни месяцев, ни лет. Нечто накололо их на тонкую булавку вечности и бесстрастно изучает, проникая сквозь кожные покровы и оболочку разума. Оно – не человек и не имеет с ним ничего общего. Чтобы понять человека, ему необходимо разложить его на цифры. Этим оно, собственно, и занято в настоящий момент.
Синицыну становится страшно. Каждая клетка организма сопротивляется, пытается уйти из-под пристального взгляда, который превращает их в числовые множества. И ему кажется, что он разваливается на миллиард частиц.
Но в то же время он прикован к своему месту. Не может ни крикнуть, ни пошевелиться. И даже проснуться не в силах… (да-да, краешком сознания он понимает, что все это только сон, кошмарный сон).
Неужели Катерина с Гнетовым ничего не замечают?
Нет. Катерина уже превратилась в полную разухабистую цифру 8, похожую на снежную бабу. Гнетов с вытянутой вперед рукой и отклоненным назад корпусом стал цифрой 7. Между ними припала на колено двойка с выгнутой дугой шеей… Это он сам, Синицын.
Восемьсот двадцать семь. 827.
«Это очень важно», – подумал он.
Что важно?
Только теперь ему стало ясно: катастрофа уже произошла. Только что. Двойка склонила голову не потому, что хочет приникнуть к чьей-то груди, а потому, что получила страшный удар в затылок. Потому что она – помеха, преграда. Преграда между семеркой, застывшей в позе дровосека, и восьмеркой в поварском фартуке.
Восемь – два – семь.
Восемьсот двадцать семь.
Стук топора, хруст костей. Холодный взгляд из темноты.
Ужас перед вечностью.
*
…В конце концов остался только стук.
Тук!
Синицын вскочил с кровати. Голова раскалывалась, будто ее и в самом деле отходили острым тяжелым предметом. И сонное чувство безысходности еще не улетучилось.
Тук! Тук!
– Эй, ты живой там?
Он встал, прошел несколько шагов, массируя затылок. Открыл дверь.
– Отсыпаешься?
Это был Гнетов. Трезвый. Бледный. Одну руку он держал за спиной. На влажных волосах остался примятый круг от фуражки.
– Дождь, что ли? – спросил Синицын. Он думал, что сон продолжается.
– Какой еще дождь? – буркнул Гнетов. – Он пригладил волосы, посмотрел на ладонь, вытер ее о брюки. – Можно войти?
Удивленный такой вежливостью, Синицын молча посторонился. Полковник вошел, прикрыл за собой дверь и остался стоять, хмуря брови.
– Я, это… – Он прокашлялся. – В общем, тут начальство к нам пожаловало, ты в курсе, наверное… Так вот, дело одно есть к тебе, капитан…
– Я больше не при делах, – перебил его Синицын. – Я здесь человек посторонний. Меня даже не кормят уже три дня.
