Иван Дорба - Под опущенным забралом
Приближалась осень. Из Кишинева Олег поехал в Черновицы, там леса, горы и к границе ближе. «Вернусь в Румынию, оттуда поеду в Югославию». Но граница была перекрыта. Надо было как-то ее переходить.
Неподалеку от Герца, когда ночью, пройдя четыре-пять километров, уверенный, что граница позади, Олег спокойно развел в лесу костер, чтобы согреть себе консервы, из кустов неожиданно появились советские пограничники и, накинувшись, связали ему руки, отвели сначала на заставу, потом в Хуст.
Следователь, узнав, что он белоэмигрант, посмеялся над ним, мол, попался в ста шагах от погранзаставы, и направил его дальше, в Черновицы.
Утром того же дня его привели в кабинет начальника. Голодный, злой на себя и на весь мир, понимая, что по собственной глупости стал игрушкой судьбы, Олег, как норовистый конь, закусил удила, отказывался отвечать на вопросы. Твердил только одно:
— Зла советскому строю я не причинил, не собирался этого делать. Мне с вами не по пути, и я решил уйти.
— Начнем с того, что вы нарушили границу. Это уже карается до трех лет заключения.
— Я не раб государства, я свободный человек, где хочу, там и живу.
Раздраженный его упрямством, начальник отправил его в камеру.
В сопровождении двух «караульных вертухаев» (о том, что их так дразнили заключенные, Чегодов узнал позже) он спустился «руки назад» во двор, а потом в полуподвальное помещение.
— В шестую общую, — приказал начальник караула, взглянув на записку.
4
Тяжелый смрад параши и давно не мытых тел шибанул в нос, подкатил тошнотворным клубком к горлу, сдавил дыхание.
Десятка два-три зеленовато-землистых лиц-масок уставились на него. Чужие, лихорадочно поблескивающие злые глаза, таящие страх и стопудовую тоску, настороженно и враждебно сверлили, казалось, его насквозь.
Чегодов обвел взглядом просторное полуподвальное помещение, сидевших и лежавших на двухъярусных нарах людей и гаркнул:
— Здравствуйте!
В ответ на его приветствие глухо захлопнулась за спиною дверь, отвратительно заскрежетало железо засова.
«Я далек от них и они друг от друга, как звезда от звезды. Между нами бездна. Нас объединяют лишь язык да извечные законы Вселенной… Эти унылые, опустошенные существа с далеко не высокоорганизованными, а скорей примитивными интеллектами, с опаленными душами, помрачненным сознанием, с грузом забот и угрызений оцепенели в воспоминаниях о прошлом, таком еще недалеком и чудном, и целиком сосредоточили свои помыслы на том, какая ошибка привела их сюда и как найти ей оправдание. Только теплящаяся где-то в глубине глаз чахлая надежда, верней, тусклый ее проблеск, говорит о том, что люди эти живут и, значит, за что-то борются…»
— Лягай тутечкы! — насмешливо бросил низколобый, коренастый, рыжий детина с веснушчатым неприятным лицом, указав на пол у параши, и зло прищурился.
— Ту-те-чки? Сам лягай тутечкы! — И, бледнея от захлестнувшей сознание волны бешенства, Олег нехорошо выругался. Потом направился к лучшему месту у окна, угрожающе рыкнул лежавшему в небрежной позе кудлатому парню: — Брысь!…
Тот удивленно пожал плечами, ухмыльнулся, чуть прищурил глаза и молниеносно выбросил ногу вперед, норовя каблуком попасть в голову. В тот же миг Чегодов неуловимым движением схватил обеими руками ступню… рывок… и парень, завывая от боли, загремел с нар и распластался на полу.
Подоспевшего на помощь рыжего детину ждал подобный же сюрприз. Не успев ни разу ударить новичка, он сам покатился по полу, больно ударившись головой о нары.
— Желающих больше нет? — угрожающе спросил Чегодов, оглядывая притихших сокамерников. Легко вскочил на верхний ярус нар, собрал вещи кудлатого парня, швырнул их к параше и улегся.
Сердце билось сильно, отдавая в виски. Все его тело было напряжено, нервы натянуты, кулаки сжаты. Плотно закрыв глаза, он старался успокоиться. После пароксизма бешенства обычно наступало равнодушие или приходило даже раскаяние. Он корил себя за горячность и «делал выводы на будущее».
«Воображение правит миром, а людьми — страх! Этот вечный спутник лжи! Не воображай, что, взяв палку, долго будешь капралом. Законы тюрьмы жестоки. Выживает сильнейший. Потому и собираются тут волчьи стаи. Выживает, но не остается свободным. Впрочем, все мы зависимы, где бы ни находились: от государства, которое требует выполнения законов; от семьи, с которой прожил жизнь; или любовницы, с которой хоть раз переспал; и от тех, кто нас родил и кого родили мы; кто создавал эту жизнь до нас и кто будет создавать ее после; зависимы от того, что создали сами и что побудило что создать… и черт знает от чего только не зависим! Вот и получается, что свобода — не свобода, а рабство… И ради такой «свободы» человек стал человеком. Оставался бы лучше обезьяной и не сознавал бы этой вечной зависимости и взаимозависимости, равносильной закону всемирного тяготения… А дальше будет хуже, народу поприбавится, и мы очутимся в кабальной зависимости от цивилизации, от технического прогресса, от условий быта и, наконец, собственного миропонимания… Тогда, мой философ, не все ли равно, где тебе находиться — в абстрактном свободном мире или с ворами в тюремной камере?… Ибо земля и Галактика тоже тюрьма! И сам Господь Бог, создавший этот мир, основанный на пожирании слабого сильным, тоже, естественно, не свободен! А ты, муравей, претендуешь на свободу! И все-таки отсутствие минимальной свободы является смертельной опасностью для человека! Я ведь еще не утратил до конца самого себя!…»
Чегодов почувствовал на себе пристальный взгляд. Открыл глаза. Гоша Кабанов — Мальцев, член белградского отделения НТСНП, бывший кадет Донского кадетского корпуса, пытливо смотрел на него.
«А ты как сюда попал?» — хотелось закричать.
Их было четыре брата «Корбо». Кличка перешла к ним от отца — преподавателя французского языка, старого, горбоносого моряка-офицера, чем-то напоминавшего ворона. Со старшим, Евгением, Чегодов кончал кадетский корпус. Вторым был Гоша. Год тому назад он женился на Машуте Дурново-Давнич, дамочке довольно легкого поведения, которая разошлась со своим супругом, председателем белградского отделения НТСНП Евгением Давничем.
«Почему они посадили меня с ним в одну камеру? Не знают, наверно, что он энтээсовец, или проверяют? Положеньице! Товарищеский долг обязывает молчать, долг слова, данного Хованскому, требует его выдать… Э-э, нет! И в тюрьме тупичок. Впрочем, уже не первый. Много у нас этих тупичков. Потому и не верят нашему брату. Не та кровь, не та кость. Потому на всякий случай посадили. Эх, простофиля я, простофиля!»
Увидев, что Кабанов закуривает, Олег соскочил с нар, направился прямо к нему и небрежно бросил:
— Ну-ка, друг, дай закурить! Как звать?
— Михайлов Георгий, — не поднимая глаз, сказал вполголоса Кабанов и протянул сигарету. — А тебя?
— Звали Незнамовым… Когда взяли? Одного?
— С Машутой, в том-то вся беда. В легенде запутались. — И тоскливо посмотрел ему в глаза. Потом с жадностью затянулся, выпустив струйку дыма, махнул рукой, словно отгонял тяжелые мысли, понижая голос до шепота, заметил: — Здорово ты их! Но берегись, будут мстить. Такие убьют запросто. Их трое, терроризируют всю камеру. Никто и пикнуть не смеет.
— А кто третий?
— Иван Бойчук, тот, что рядом с рыжим лежит. Был и четвертый. Сосед твой. Вчера что-то не поделили. Разругались.
— Поможешь?
Кабанов на секунду замялся, потом нерешительно протянул:
— Конечно! Только по ночам меня на допрос таскают. Запутали. Над моей легендой животики надрывают. И Машута, видать, засыпалась. Наш великий конспиратор Жорж трудился над этими легендами… Сволочь! — И снова затянулся, выпустил струйку дыма и махнул рукой: — А днем, разумеется, помогу! — И опасливо покосился в сторону.
«Слабак!» — решил про себя Чегодов, проследив его взгляд. На нарах лежал, распластавшись, с закрытыми глазами рыжий и массировал затылок. Его сосед, мужчина лет тридцати — тридцати трех, долговязый, с длинным лошадиным лицом, желтыми, как у волка, глазами, чуть приплюснутым на кончике длинным носом и плотно сжатыми губами, с безразличным видом покуривал сигарету, но по его настороженным ушам видно было, что он старается уловить их беседу.
«Этот опасен. У него наверняка припрятан нож. Надо отобрать!» И довольно громко бросил:
— Вот сейчас мне и поможешь разоружить эту обезьяну! — И направился к лежавшему Бойчуку.
Тот толкнул рыжего локтем в бок и что-то сказал. Но рыжий только отмахнулся.
— Дай-ка мне перо! — подойдя вплотную, небрежно бросил Олег и протянул руку.
— Иди ты к фене! — В его волчьих глазах загорелись огоньки.
— Дай по-хорошему! — строго предупредил Чегодов.
Нож в тюрьме мечта каждого вора. Самоделковые — их долго вытачивали из ложек, мисок, грядушек кроватей, из любой железины. Прятали в самых невероятных местах. Надзиратели устраивали время от времени внезапные обыски и отбирали найденное. Однако ножи рождались снова и снова. Поэтому у негласного вожака камеры, обычно «вора в законе», было всегда где-нибудь припрятано «перо».
