Иван Дорба - «Третья сила»

Иван Дорба.

«Третья сила».

Роман

Глава первая.

«ОХРАННЫЙ КОРПУС» БЕЗУМНОГО ГЕНЕРАЛА

Никто не бывает от природы ни высоким, ни низким — лишь собственные дела ведут человека к почету или презрению.

1

Январь 1942 года в Белграде выдался холодным и снежным. Угля не было, дрова давали только в дома, где жили немцы или высокие чиновники и штаб-офицеры генерала Недича.

Жора Черемисов ухитрялся иногда раздобыть вязанку-другую дров и протапливал печи в квартире у себя и у Хованского. В комнатах было зябко и сыро. И все-таки настроение и у того, и у другого оставалось хорошим. Согревали душу добрые вести: Красная армия перешла в наступление и гонит фашистов от Москвы. Держится и Ленинград. Вступила в войну Америка.

По случаю своего дня рождения Хованский ожидал гостей. Зорица испекла торт (неслыханная роскошь!) и даже покрыла его глазурью. Иван Зимовнов раздобыл две бутылки «трофейного» вина, а Черемисов — целый литр «лютой сливовицы» и копченую баранью ножку. Собраться должны были в два часа. И вдруг около полудня кто-то чужой постучал в дверь.

Алексей крадучись подошел и посмотрел в глазок. На лестничной площадке стояла женщина. Видимо, у нее был очень тонкий слух, потому что она, повернувшись лицом к глазку, тихо произнесла:

— Алексей, генацвале, отворите, это я, Латавра. «Надежда»!

Горячая волна радости в сердце охватила все существо. Алексей быстро отдвинул задвижку.

— Ну вот и я, дорогой, — она, весело глядя, положила на стул узелок, протянула обе руки и окинула, как показалось Алексею, его материнским взглядом, в котором сквозили и нежность, и беспокойство, и женская ласка.

А он не выпускал ее рук, смотрел в эти глаза, и ему чудилось, будто приветствует его сама Родина, и, едва сдерживая слезы, только твердил:

— Здравствуйте, Латавра! Здравствуйте, дорогая! — и все крепче сжимал холодные пальцы женщины.

— Рады? Я тоже. Помните нашу последнюю встречу? И наш спор? Вы оказались правы, — словно стряхнув с себя что-то, заговорила она уже по-другому и принялась снимать простенькое коричневое пальто, напоминавшее крестьянскую домотканую сермягу, и развязывать платок.

Через несколько минут она сидела в столовой у камина и, зябко потирая руки, рассказывала, как в середине января прилетела на У-2 в Рогатицу, что в Восточной Боснии.

— А в это время четники вместе с фашистами нанесли внезапный удар по одному из батальонов 1-й Пролетарской бригады. И мне с батальоном в тридцатиградусный мороз пришлось совершить переход через заснеженный горный хребет Игман. Было очень тяжело и холодно, но все-таки интересно: с высоты хребта полюбовалась минаретами Сараева. Потом побывала в Черногории, в Колашине, Бабаячах. — Латавра невольно поеживалась, сдержанно жестикулировала. — Четники открыто призывают к уничтожению коммунистов. А в Боснии против четырех с половиной тысяч партизан воюют тридцать тысяч немецких и итальянских солдат и немало усташей; и только наше наступление под Москвой вынудило перебросить на Восточный фронт немецкие войска. Вот, Алексей… Алексеевич, прочитайте партизанскую листовку. — Она потянулась к своей простой крестьянской торбе, покопавшись в ней, вытащила скомканную в шарик бумажку, разгладив, подала ему: — Тут шифровка из Центра, ее нужно проявить. — Потом она достала из торбы другую бумажку: — А вот и листовка. Прочитайте!

— «Героическая Красная Армия победоносно гонит и уничтожает злейшего врага свободы малых народов и всего человечества. Она несет свободу всем порабощенным народам. Поднимайтесь, люди, и помогайте бить кровавых фашистских оккупантов. Будем достойны наших героических братьев!» — прочел Хованский.

— Советское правительство вопреки настояниям Англии отказалось поддерживать связь с генералом Михайловичем и помогло создать на территории СССР радиостанцию «Свободная Югославия», — ласково глядя в глаза Алексею, продолжала Латавра.

Она родилась в Кахетии. Но больше походила на черкешенку. «В ней течет не только кавказская кровь,— думал с нежностью Алексей, — она слишком женственна для грузинки и в то же время слишком самостоятельна. Руки маленькие, хотя сразу видно, что сильные. Впрочем, — спохватился он, — я ведь много лет не видел советских женщин!»

— Что вы так меня разглядываете, Алексей? Я очень изменилась?

— Нет, Латавра, — вспыхнул как мальчишка Хованский, вскочил с места и поцеловал ей руку. Он почувствовал, как ее пальцы вздрогнули, словно от электрического разряда, напряглись и обмякли. И когда он посмотрел ей в глаза, увидел, что они излучали призыв и одновременно страх, будто она боялась разбить что-то драгоценное, хрупкое. Опустив пушистые ресницы, она тихонько освободила руку.

Первый раз Хованский влюбился, когда ему было девять лет. А предмету его любви, наверное, пятнадцать. Девушка не обращала на него никакого внимания, а он, подобно Дон-Кихоту, готов был сразиться за свою Дульсинею с ветряной мельницей в лице семнадцати-восемнадцатилетнего парня. Первую сердечную рану залечило мореходное училище. Вторая его любовь, взаимная, когда ему исполнилось лет девятнадцать, тянулась недолго, лишь летний сезон. Алексей гардемарином ушел в плавание, девушка вышла замуж за чиновника с собственным домом, выездом и уехала в Петербург. В «чайльд-гарольдовом плаще» и чине мичмана он с успехом ухаживал за дамами и платонически влюблялся в девушек, опасаясь, как бы они его не женили на себе. Потом началась война и все то, что ей сопутствует. Алексею удалось сохранить в себе внутреннюю чистоту. В нем крепко сидела порядочность, разборчивость, доходящая до брезгливости. В отличие от многих мужчин он выбирал женщин сам, а не они его. Теперь, на склоне жизни, как ему казалось, в пятьдесят лет, он почувствовал себя вдруг опять девятилетним юнцом, маленьким Дон-Кихотом, готовым снова вступить в бой. «Вот оно, настоящее, большое! Совсем непохожее на все прежнее, это то, что случается раз в жизни, да и не с каждым! Какое это счастье!»

Латавра смотрела на него и, словно читая мысли, вполголоса, с едва уловимым грузинским акцентом, мягко заговорила:

— Я происхожу из дворянского рода. Мой отец, офицер лейб-гвардии его величества конвоя, перешел на сторону большевиков и был убит, сражаясь с войсками Юденича под Петроградом. Мать в двадцатом году умерла от тифа. Как было принято во многих княжеских и дворянских семьях Грузии, меня отдали грудным младенцем в крестьянский дом: «Чтобы не терять связи с народом». Так в нем я и осталась. У меня было два молочных брата и сестра… К вам стучат! Если это друзья, я рада буду с ними познакомиться.

Хованский встал со стула и прислушался. Раздался условный стук, и, когда Алексей отпер, вошел Жора Черемисов:

— Жратвы привез целый чемодан и ворох новостей. Виноват, я не знал… — Заметив женщину, Черемисов поклонился и пробормотал: — Добар дан, господжица!

— Это наша гостья… Латавра, — представил Хованский.

— Черемисов Георгий! — щелкнул каблуками Жора и повернулся к Хованскому. — Ребята уже ждут. Как? Задержать?

— Нет. Латавра хочет со всеми познакомиться. При ней можно говорить все.

Черемисов удивленно поглядел на своего любимого мэтра и подумал: «Чего же он так сияет? Какая красавица! Неужто из Центра? Карамба!» — Он повернулся к двери, где уже появился Граков, как всегда, в хорошем отутюженном костюме, веселый и жизнерадостный, и успел шепнуть: «Дама — свой человек!»

Граков положил большой сверток на стол, церемонно поклонился гостье и кинулся обнимать Хованского:

— Ну вот и я! Задание выполнено! — Он достал из бокового кармана блокнот и передал Алексею, затем протянул сложенный вчетверо лист: — А это Байдалаков — Георгиевскому… А теперь разрешите вас поздравить с днем рождения! — И снова обнял Алексея.

Потом появился Буйницкий и тоже обнял Хованского.

— А я и не знала, что попала на день рождения! — удивилась Латавра, с любопытством наблюдавшая за пришедшими. Потом подошла к «новорожденному», заглянула ему в глаза и хотела поцеловать его в щеку, но их, казалось, подтолкнула неведомая сила, и их губы соединились в поцелуе.

Никто, кроме наблюдательного Гракова, этого не заметил. «Эхма, любовь! И настоящая!» — заключил он и, чтобы отвлечь товарищей, указав на сверток, весело сказал:

— Вы только посмотрите, что я привез! — И принялся, развернув бумагу, доставать берлинские гостинцы: бутылку «Редерера», пражский окорок, лиможский сыр и еще какую-то снедь. — Вот так мы и живем на иждивении Околова, нашего руководителя «Закрытого сектора» и начальника «Зондерштаба Р» города Смоленска. Конечно, когда люди вокруг пухнут с голоду, все это и в горло не лезет… Но три четверти из этой жратвы, как деликатно выразился месье Черемисов, я уже передал Зорице,— Граков, искоса взглянув на Хованского, продолжал: — Завтра еду к Георгиевскому, а дня через два возвращаюсь в Берлин. Оттуда, как договаривались, в Гамбург к «Радо», в Варшаву, Витебск, Локоть.