Джон Ле Карре - Идеальный шпион
«Дорогой папа, —
писал взволнованный Пим. — Несмотря на возраст, я раз-другой добился тут потрясающих успехов и полагаю теперь, что швейцарцы присудят мне ученую степень».
«Я люблю тебя, — писал он Белинде, — этих слов я до этой минуты никому не говорил»
* * *Вечер. Беспросветная бернская зима. Городу этому никогда не дождаться дневного света. По мокрым плитам Херренгассе ползет душный бурый туман, и добродетельные швейцарцы покорно поспешают в этом тумане, словно резервисты, отправляющиеся на фронт. А Пим и Джек Бразерхуд сидят в уютном уголке тихого ресторанчика, и Сэнди шлет свои особо пылкие приветствия, вкупе с горячими поздравлениями. Впервые агент и его куратор обедают прилюдно в городе, где выполняют задание. Для прикрытия в случае неожиданной встречи придумана хитрая легенда. Джек назначил себя для этого секретарем Англо-Швейцарского христианского общества, который желает привлечь в это общество новых членов из числа университетской молодежи. И разве не естественнее всего ему для этого обратиться за помощью к Магнусу, его знакомому по англиканской церкви? Чтобы прикрытие было еще надежнее, он привел с собой очаровательную Уэнди, которая работает в канцелярии. Волосы у нее медового цвета, она хорошо воспитана, а верхняя губка у нее чуть выступает над нижней, словно она все время дует на свечу, стоящую у нее под подбородком. Уэнди ровно ласкова с обоими мужчинами — она порывисто и в то же время естественно гладит руку то одного, то другого, а груди у нее плоские и совсем не страшные. Когда Пим заканчивает рассказ о своем подвиге, Уэнди не может удержаться, чтобы не погладить его по щеке со словами: «Боже, Магнус, ведь это было так смело! То есть это просто восхитительно! Как, наверное, Джемайма гордилась бы вами, если бы можно было рассказать, правда, Джек?» Но говорится это все тихо, плавно, с мягко-замирающей интонацией — манера, которую должны усвоить даже самые буйные, прежде чем их выпускают из загона. А потом она близко-близко придвигается к Джеку и, почти касаясь его своими медовыми волосами, что-то говорит ему.
— Ты чертовски хорошо поработал, — произносит Бразерхуд и улыбается по-военному четко. — Церковь может гордиться тобой, — добавляет он, глядя прямо в глаза агенту.
И они пьют за отличную работу Пима на благо церкви.
За кофе Бразерхуд вынимает из кармана конверт, а из другого кармана — очки в металлической оправе с полукружьями диоптрий, — очки эти придают этому отважному британцу вид таинственно-важный. На сей раз это не жалованье, потому что жалованье является в чистых белых конвертах, а не в таких, мышино-бурого цвета. И он не протягивает конверт Пиму, а сам открывает его, без всякого стеснения, на виду у всех — смотрите сколько угодно и просит у Уэнди карандашик («какой красивый, милая, позолоченный, только не рассказывай мне, как ты его заработала»). На что Уэнди отвечает: «Для тебя, дорогой, все, что угодно», и опускает карандаш в его сложенные ковшиком ладони, которые на минуту смыкаются, задерживая ее руку. Джек разглаживает перед собой лист бумаги.
— Просто хочу сверить некоторые адреса, — говорит он. — Прежде чем начинать рассылать нашу литературу, надо устранить все неточности. О’кей?
«О’кей?» — то есть: «Понял ты нашу остроумную двойную игру?»
Пим говорит: да-да, конечно, очень хорошо, — и Уэнди ведет своим прелестным ноготком по списку, останавливаясь возле одного или двух, особо отмеченных птичками или крестиками.
— Загвоздка в том, что некоторые из наших хористов проявили излишнюю скромность относительно некоторых своих данных. Можно даже подумать, что они хотели зарыть свои таланты в землю, — говорит Бразерхуд.
— Я не заметил, — говорит Пим.
— Ты и не должен был замечать, — говорит Бразерхуд, понизив голос.
— Это уж дело наше.
— А вашей прелестной Марии мы так и не нашли, — говорит ужасно огорченная Уэнди. — Куда вы ее дели?
— Боюсь, что она вернулась в Италию, — говорит Пим.
— А о замене не помышляешь, Магнус, а? — говорит Уэнди, и все громко хохочут, а Пим громче всех. Он отдал бы остаток жизни, чтоб только увидеть хоть одну из ее грудей.
Бразерхуд перечисляет фамилии, против которых не проставлены адреса. Пим ничем помочь не может, фамилии эти ничего ему не говорят, описать этих людей он не может. При других обстоятельствах он рад был бы что-нибудь выдумать, но Бразерхуд производит впечатление человека, знающего ответ еще до того, как задан вопрос, и это смущает Пима и останавливает. Уэнди доливает в стаканы мужчин, оставляя себе на самом донышке. Бразерхуд переходит теперь к адресам без фамилий.
— А.Х., — роняет он. — Что-нибудь говорит тебе А.Х.?
Пим признается, что это ему ничего не говорит.
— Я ведь мало собраний посещал, — прибавляет он, как бы оправдываясь. — Зубрить приходится много перед экзаменами.
Бразерхуд по-прежнему улыбчив и беззаботен. Знает ли он, что никаких экзаменов Пим не сдает? Пим замечает, что карандашик Уэнди почти скрывается в его сжатом кулаке — торчит только остро отточенный кончик, как дуло крохотного пистолетика.
— Подумай немного, — предлагает Бразерхуд. И повторяет еще раз медленно и четко, как пароль: — А.Х.
— Может быть, А.Х., а потом фамилия? — говорит Пим. — А.Х. Смит или Шмидт. Я попробую разузнать, если хотите. Это нетрудно.
Уэнди застывает, как застывают на вечеринке, когда музыка внезапно обрывается. Ее улыбка тоже застывает. Как всякая хорошая секретарша, Уэнди умеет до поры прятать свою индивидуальность, а проявляет ее лишь по требованию, в данный момент, что-то подсказывает ей, что индивидуальности ее не требуется. Официант убирает грязные тарелки. Кулак Бразерхуда лежит на столе таким образом, что постороннему глазу фамилий на листке никак не рассмотреть.
— А тебе поможет, если я скажу, что А.Х. — кто бы это ни был или ни была — живет по известному адресу на Ленггассе? Или, по крайней мере, утверждает, что живет. Писать на Оллингера. Ведь ты тоже там живешь, верно?
— А, так вы про Акселя, — говорит Пим.
* * *Где-то кричит петух, но Пим не слышит. В ушах его гремит водопад, сердце разрывается, переполняемое праведным чувством долга. Он в гардеробной Пима и хочет выкрать назад любовь, отданную недостойному. Он в преподавательской уборной, он вырезает там инициалы лучшего из лучших. Он помнит все, что говорил ему Аксель, когда лежал в бреду и проливал воду из стакана, удерживая его обеими руками. Помнит все, что он рассказывал ему в Давосе, когда они ездили в санаторий, памятный по Томасу Манну. Есть у него и кое-какие крохи, набранные уже самостоятельно, во время осторожных осмотров комнаты Акселя, когда ему иной раз удавалось забраться туда. И еще есть Бразерхуд — и его умные подсказки, благодаря которым он вытягивает из Пима то, о чем Пим даже не догадывался. Отец Акселя воевал в составе тельмановской бригады в Испании, говорит он. Он был социалистом старого закала, так что ему повезло, что он умер прежде, чем нацисты успели его арестовать.
— Значит, он левак?
— Он умер.
— Я про сына.
— Нет, не то чтобы левак, во всяком случае, он себя леваком не считает. Он просто продолжает здесь свое образование. Он независимый.
Бразерхуд сдвигает брови и пишет карандашом слово «Тельман» на списке хористов.
— Мать Акселя была католичкой, а отец участвовал в антикатолическом движении «Los von Rom»,[40] лютеранском по своему характеру, — говорит Пим. — Его мать лишилась права исповедоваться, потому что она вышла замуж за протестанта.
— И социалиста, — негромко напоминает Пиму Бразерхуд, продолжая писать.
В гимназии все товарищи Акселя мечтали поступить в авиацию, чтобы бомбить англичан, но Акселя из мобилизационной комиссии уговорили пойти добровольцем в пехоту Он был послан в Россию, взят там в плен, бежал, и, когда союзники высадились во Франции, его отправили в Нормандию, где он получил ранение в позвоночник и бедро.
— Он тебе рассказывал, каким образом он бежал из русского плена? — вмешивается Бразерхуд.
— Говорил, что шел пешком.
— Так же как и пришел в Швейцарию, — говорит Бразерхуд с жестокой улыбкой, и Пим за всем этим вдруг начинает различать контур, о котором он не думал, прежде чем Бразерхуд не навел его на эту мысль.
— Сколько он там пробыл?
— Не знаю. Во всяком случае, достаточно долго, чтобы выучить русский. У него в комнате есть книги, напечатанные кириллицей.
Очутившись опять в Германии, он долго болел в результате ранения, но, как только встал на ноги, его опять послали сражаться против американцев. Его опять ранило. Его отправили в Карлсбад, где мать его слегла с желтухой, тогда он, погрузив ее вместе с пожитками в повозку, потащил эту повозку в Дрезден, изумительно красивый город, который союзники незадолго перед тем сравняли с землей. Он привез мать в район, где селились иммигранты из Силезии, но вскоре она умерла, и он остался один. Голова Пима к этому времени шла кругом. Флажки на стене за спиной у Бразерхуда шатались и расплывались. Это не я. Нет, это я. Я выполняю свой долг патриота. Аксель, помоги мне.
