Леонид Могилев - Век Зверева
В бункере, левее Кульмерштрассе, на глубине примерно пяти метров, находилась камера, дверь в которую задраивалась. Дверь эту вскрыли саперы… И ушли.
Ящики, а их было четыре со специальными ячейками, хранили примерно тысячу единиц изделий. Ящики оказались разметаны взрывной волной. Слишком сильным был взрыв, герметичность многих баллончиков — нарушена. То есть мы тогда находились возле своей смерти. Предстояло рассортировать изделия: годные — поднять на поверхность, остальные — уничтожить при помощи ранцевого огнемета. Я отправил людей наверх и стал работать один. И тогда я совершил то, чего не мог и не должен был совершать.
Искушение Зверева
Водки Зверев за всю свою стремительно катящуюся к недоуменному завершению жизнь выпил примерно на три таких же вот жизни, а может быть, и на четыре. Стоя за занавесью и глядя в щель, целесообразно узкую, годную лишь для наблюдения сектора возможной стрельбы, он рассматривал прохожих. Жители эти уже как бы преодолели связь времен. Перешагивая через лужи, отрывая один каблук от, советской еще работы, асфальта, они опускали его на асфальт грядущий, сквозь подошву ощущая, как выпирают сквозь этот самый асфальт аккуратные плитки мостовых Кенигсберга. Он бы много дал сейчас за то, чтобы вот так же пройтись по улицам, попросить пива в ларьке, хлебного вина отыскать в стекляшке или красного сожрать какую-нибудь люляшку, а главное — еще раз взять за талию женщину и повести ее в дюны. Или на берега вечной речки Преголе, где семь мостов, а может быть, столько было когда-то, а может быть, потом только будет.
Длинная череда бутылок, кружек, стаканов, стопок отошла на второй план, но продолжала длиться. Красное вино на рассвете, хлебное после полуночи, коньяк из милицейского сейфа на работе. Зверев сошел бы с ума, будучи умеренным трезвенником. Это была его война, его наркомовские граммы, и наркомом он был и рядовым в одном лице.
Теперь он вспоминал своих женщин, которых и было-то всего-навсего, не много и не мало, но каждая вернулась сейчас на эту краюшку асфальтовую, прошлась в демисезоне мимо этого дома, по сектору возможного обстрела. И маленькие, и высокие, и просто умные. Зверев всех их видел сейчас и со всеми прощался. Некоторых уже не было в живых, они опередили его и ждали, должно быть, с другой стороны тоннеля.
Потом он призвал своих товарищей, живых и мертвых, в форме и в гражданке, трезвых и пьяных в дым, и они пришли, а потом и вовсе привиделся футбол его детства, и покатился мяч, недорогой, шестирублевый, ленинградский, без нипеля, со шнуровкой, и остановился под сапожком. Галлюцинация прервалась…
Под окном стояла женщина и придерживала ногой в сером сапожке мяч, вот показался малолеток, и она ткнула носком, и пошла… в его, Зверева, подъезд. Женщина молодая и необъяснимо знакомая. Он отошел от занавески, пробежал в прихожую, открыл дверь, стал слушать. Шаги приближались. Он метнулся назад, в квартиру, схватил щетку одежную, какое-то пальтишко, выскочил, расстелил на перилах и стал вроде бы чистить. Женщина прошла мимо, и этажом выше хлопнула дверь. На Зверева она посмотрела искоса, но все же с интересом. Она его видела в подъезде в первый раз. Зверев прикинул по звуку номер квартиры. Открывала она своим ключом, а значит, дома сейчас никого не было.
Зверев вернулся в квартиру, прижался лбом к двери, застонал. Потом — опять к окну…
Ничего бы и не случилось, не спустись она снова минут через сорок на улицу с пустым пакетом в правой руке и, как видно, со свертком мусора — в левой. Зрение у Зверева действительно сильное. А это повышало шансы того, что дома она сейчас одна. Рост — где-то сто семьдесят пять, вес — в норме, волосы каштановые, длинные и прямые, нос — средней высоты и ширины, спинка — прямая, лоб — высокий, брови — дугообразные, уши закрыты волосами, противокозелок выпуклый… Да иди ты. Ты же не идентификацию проводишь по словесному портрету. Ты хочешь запомнить — какой могла быть твоя последняя женщина. А могла она быть вот такой.
Зверев выскочил пулей из квартиры, сбежал вниз, магазин-подвальчик «24 часа» недалеко, метрах в пятидесяти. Пробежав эти метры и ворвавшись в зальчик, он ее не обнаружил, закручинился, потом вспомнил про мусор, вышел наружу, прикинул, где здесь контейнеры, и точно. Она шла именно оттуда. Тогда уже спокойно, отчетливо, вспоминая, что и деньги-то он не захватил, стал проверять карманы и в рубашке нашел тридцать тысяч.
РассказчикЧто говорил Юрий Иванович Зверев Татьяне Ивановне Гагариной в короткие минуты совместных покупок в магазине «24 часа», не известно, но представимо. Ему лично денег хватило на бутылку шампанского и шоколадку. Татьяна Ивановна приобрела значительное количество продуктов для приготовления обеда. Через десять минут обольститель оказался у нее дома. Наверное, отчаяние и близкие отношения с вечностью помогли Звереву сказать такие слова и так аргументировать ситуацию, что даже в наше убойно-осторожное время сердце женщины дрогнуло. Тем более редчайшее совпадение обстоятельств. Она осталась одна и нуждалась в собеседнике.
Зверев выделялся из ряда прохожих некоторой отрешенностью и особенным выражением глаз. Фотографии его показывались по телевизору и висели на всех возможных стендах. За короткие минуты, составлявшие путешествие до подвальчика и обратно, он был опознан доброхотами. Мы узнали из прослушивания «закрытого» эфира сей прискорбный факт, знали, что к дому по улице Суворова направляется группа захвата, а квартал и сам дом взяты в тройное кольцо, без явных признаков исполнителей. Теперь оставалось или — ждать появления по этому адресу Бухтоярова, или отследить контакты Зверева по его выходе из дома.
Мы не знали, где сейчас Охотовед, но знали о том, что на него можно выйти через Наджибуллу. Реакция Бухтоярова была труднопредсказуемой. Он не мог верить нам, а времени для консультаций — не оставалось. Наджибулла засветился в операции со Штоком и должен был быть взят со дня на день. Логика ситуации диктовала ему побег, дно, «анабиоз». Но даже это было сейчас затруднительно.
Зверев своей ничем не оправдываемой выходкой погубил себя, создал головную боль всем, кто так трепетно искал его и берег. Бухтоярову стоило внести своего жизнелюбивого друга в список потерь и перестроить свои оперативные планы без учета этой выбывшей единицы. Но что-то изменилось в мире. Законы, по которым жил Бухтояров, по которым строил свою работу, а только благодаря этим законам он еще и не был отправлен на тот свет, еще сотрясал устои демократии, как какой-то сказочный предводитель вольного сброда, — законы эти более не являлись для него догмой. Как и для меня.
Мой человек вышел на Наджибуллу, при возвращении из этой экскурсии был взят, Наджибулла хотя бы успел передать информацию Звереву. Таковы были результаты прогулки по девочкам нашего героя. И теперь Охотовед вышел из укрытия и решил вывести своего друга из квартиры, где только что была отпразднована краткая и безумная свадьба.
…Он уснул на краткий миг и проснулся тут же, нашел справа от себя женщину и прижался к ней, и обнял и вторгся, и потом опять уснул и проснулся вновь. Часы на столике, китайская говорящая игрушка, случайно задетая таблетка, клавиши, часы и минуты. И ночь разделилась надвое.
Любая ночь состоит всегда и всюду из двух частей. Одна из них — ненависть, другая — любовь. А может быть — наоборот. Это началось не сейчас. А когда-то было совсем по-другому. Раньше было просто и светло, и даже не ночи были, случались и дни, что умещались в открытую фортку, и воздух, напитанный солнцем, перетекал в комнату из огромного пространства, составлявшего двор, и было это в шестнадцать часов сорок пять минут, как успел он заметить тогда, глянув на часы с гирями, стоявшие справа от шкафа с распахнутой дверкой, и не было металлического голоса со лживой интонацией, раздающегося из китайской игрушки.
Любая ночь теперь состоит всего из двух с трудом различимых личин. Утром Юрий Иванович Зверев и Татьяна Ивановна Гагарина чинно и беспечно, как им это будет казаться, станут примерять свои одежды.
Короткая и случайная ночь. А были так прозрачны и так легки пальцы, зацелованные на взлете. Лица еще не обернулись масками покупателей в магазине «24 часа» и жизнь все скрывала когти и клыки.
Если бы мог сейчас закричать Юрий Иванович, не испугав до смерти Татьяну Ивановну, то сделал бы это. Но если бы он закричал, то крик бы получился жутким.
Он наконец вернулся в мир вращающихся шестерен, которые снова подминали его, подошел к окну.
Все там было как обычно, спокойно и безмятежно, но что-то и не так. Через пятнадцать минут он обнаружил не признаки даже, а какой-то намек на наружку. Этот рефлекс и видение оперативника никогда почти не обманывали его.
— Ты, Таня, за пивком не сходишь?
