Стивен Хантер - Испанский гамбит
Ровно в шесть часов пять минут пулеметы открыли огонь. Три из четырех выпустили приблизительно три тысячи патронов по первым двум этажам отеля; четвертый поперхнулся на второй ленте, что явилось, возможно, единственной неудачей в действиях русских за этот день. Но активность огнестрельных действий была тем не менее достаточной. Свинец и шрапнель поливали здание отеля, поток разбитых стекол осыпал кафе «Мока»; обломки старинной керамики, деревянной резьбы и штукатурки покрыли вестибюль и первый этаж; со звоном падали канделябры, рушились окна. За считаные секунды три пулемета превратили нижние этажи в хаос дымящихся руин.
– Болодин, – скомандовал Глазанов, когда механизированная артиллерия прекратила огонь, – вывести и арестовать всех.
Ленни Минк коротко кивнул, выхватил из-за ремня «ТТ» и выстрелом дал сигнал своей команде. И в ту же минуту сам бросился сквозь дым к развалинам, чувствуя спиной нетерпение, жажду насилия и ярость, владевшие его людьми. Каждый кричал что-то свое, неразборчивое в общем хоре. Ленни первым достиг изрешеченной пулями входной двери и пинком распахнул ее. Сразу же на его пути оказались два трупа, мужской и женский, он перепрыгнул через них. Полулежавший за стойкой раненый пытался поднять ружье и выстрелить в Ленни, но тот мгновенно пустил пулю ему в грудь. Еще один лежал на полу и стонал, пытаясь подняться на ноги. Ленни размозжил ему череп ударом приклада.
– Пошли, пошли, – кричал он по-русски, подгоняя штурмовиков, которые уже начали рассыпаться по всему зданию. Слышно было, как они бежали по лестнице, доносились их неистовые крики, звуки ударов, изрыгаемые угрозы и проклятия, треск сокрушаемой мебели и других подобных мер, которыми предполагалось сломить волю несчастных жертв.
Ленни взбежал по лестнице на второй этаж, где располагались помещения партийных работников. Его ребята уже были там, везде валялись разорванные бумаги, громоздилась опрокинутая мебель. Тяжелая завеса порохового дыма висела в воздухе; стены были изрешечены выстрелами. Убитых было двое и двое раненых. Ленни надвинулся на одного из раненых, рыжеволосого коренастого мужчину, у которого кровь текла из ран на ноге и на голове.
– Национальность? – выкрикнул он на английском.
– Заткнись, приятель. – Ответ звучал на полновесном кокни.
– Англичанин? Слушай меня. – Английский Ленни тяжело отдавал Бруклином. – Ты не знаешь парня по имени Флорри? Тоже из Англии. Мне он нужен.
– Я сказал тебе, сволочь, заткнись.
Ленни только рассмеялся.
– Ну, ты бы лучше помог мне. А то будут неприятности.
Мужчина смачно в него плюнул.
Ленни снова рассмеялся.
– Ты ж солдат, так? Вижу по форме. Сидел в траншеях. Так лучше ответь на мой вопрос.
– Сдохни, кровавый ублюдок.
– Ладно, парень.
Ленни выстрелил в лицо англичанину и бросился на поиски других, которые могли бы ему рассказать про этого Флорри.
Тем временем подразделения штурмовиков уже нейтрализовали остальные намеченные объекты в революционном городе. Казармы имени Ленина считались наиболее важной мишенью, поскольку имели самый большой арсенал, а их личный состав представлялся Глазанову наиболее опасным. Как оказалось, он заблуждался – большая часть людей давно была отправлена на фронт, а оставшиеся солдаты в основном состояли из неграмотных крестьян, привлеченных обещаниями бесплатной кормежки. Они сдавались в первые же минуты.
Среди других объектов значились главная телефонная подстанция на пласа де Каталунья, первоначально охранявшаяся анархистами, впоследствии, после майских сражений, – поумовцами; штабы анархо-синдикалистов; помещение редакции «Битвы», запрещенного печатного органа ПОУМ, служившее, собственно, сборным пунктом диссидентов; редакция «Испанской революции», англоязычной газеты поумовцев; радикальный профсоюз рабочих деревообрабатывающей промышленности и союз общественного транспорта; ряд бывших организаций, захваченных юными радикалами всех мастей. Штурм везде был одинаков: шквальный артиллерийский огонь, атака хорошо натренированных бойцов, затем окончательное уничтожение противника.
Пленники, захват которых являлся главной целью операций и производился незамедлительно, были разделены на три категории. Руководство, включая харизматического лидера ПОУМ Андреса Нина и еще тридцать девять теоретиков и разработчиков революции, были отправлены в особые тайные тюрьмы, получившие название «чека», для жестоких массовых допросов. Далее должны были последовать показательные суды над коммунистами, подобные ужаснувшим весь мир московским процессам.
Вторая категория – несчастные активисты, рядовые революции, непримиримые антисталинисты, европейцы левых убеждений всех оттенков и толков, сбившиеся под знамена ПОУМ, – была отправлена в монастырь Св. Урсулы, немедленно получивший прозвище «испанский Дахау». Эти люди были также допрошены, хотя и поверхностно, и без особых церемоний расстреляны. Экзекуции проводились на старом кладбище близ монастыря, рядом с оливковой рощей, под невысоким обрывом. Расстрелы производили специальные команды сотрудников НКВД по пятнадцать – двадцать человек. В их распоряжении были пулеметы «максим», установленные на старых фордовских грузовиках. Тела жертв захоронили в массовых могилах, вырытых на ближайшем лугу.
И последняя категория пленных – те, чьи имена отсутствовали в списках Глазанова и в чьих глазах не горел фанатичный огонь революционеров, – были помещены в наскоро сооруженные дисциплинарные центры. Предполагалось проведение допросов и содержание пленников под стражей до выяснения их дальнейшей судьбы. В этой категории оказались и milicianas, женские отряды членов ПОУМ. Во многих случаях эти заключенные не имели ни малейшего понятия о том, что происходит, и предполагали какую-то чудовищную ошибку, которая должна скоро выясниться.
В эту категорию и попала Сильвия. Ее захватили с несколькими дюжинами женщин из ПОУМ и других организаций, многие из которых прибыли из разных стран, и поместили в обнесенном колючей проволокой дворе небольшого монастыря, расположенного в северном пригороде Барселоны, Бардолоне. Толпа была довольно пестрой и дерзкой, с едким сарказмом обменивавшаяся шуточками с охраной из штурмовиков.
– Эй, как насчет того, чтоб перепихнуться? – кричал один из молодых охранников.
– Перепихивайся со своей коровой Пассионарией,[97] – огрызались женщины за проволокой.
– Ох эти фашистские курвы, – почти восхищенно восклицали солдаты, – ждут не дождутся мавров или нацистов.
– Да я лучше пересплю с десятком мавров, чем с таким огарком, как ты.
Взрывы гомерического хохота.
Сильвия не принимала участия в таких развлечениях. Не то чтобы подобные шуточки оскорбляли ее, просто она испытывала глубокое недоверие к людям с автоматами. Хоть другим пленницам положение еще не казалось опасным, Сильвия ощущала беспокойство. Ей не нравилось, что солдаты разговаривали с ними, не боясь сказать ничего лишнего; не нравилось их свободное, уверенное обращение с оружием; не нравились ни грубость происходящего, ни абсурдность ситуации.
В их лагере для заключенных удивительно мало слышалось политической риторики, будто все они смертельно устали от политики. На завтрак им дали немного вина и хлеба, но не меньше, чем получили их охранники, теперь уже казавшиеся довольно сконфуженными.
Через час после завтрака пять женщин были вызваны по именам, две из них были из Германии, одна – из Франции. Ее звали Селеста. Она выделялась мужеством и силой духа и поддерживала других пленниц в своей группе. И две итальянки из организации анархистов, которые были на фронте и сражались там наравне с мужчинами. Их поставили к стенке и расстреляли.
Головы несчастных разлетелись на части, когда офицер, наклонившись по очереди над каждой, сделал в качестве coup de grace[98] по выстрелу в ухо. Сильвия не закричала и не зарыдала в отличие от многих других, она молча прокляла свою невезучесть и попыталась придумать выход из положения.
Через час вызвали и казнили еще шестерых. Оставшихся заключенных охватило уныние. Некоторые рыдали, кое-кто находил в себе мужество утешать и успокаивать других. Сильвия держалась в стороне. Она сидела поодаль, обхватив колени руками и, хоть было довольно тепло, сама слышала, как стучат ее зубы.
Затем выкрикнули ее имя.
Она встала.
– Мужайся, комрад, – сказала одна из женщин, кажется, она была из Бельгии. – Пусть эти скоты не увидят твоих слез.
Теплые руки обхватили ее. Эти объятия означали не абстрактную политическую любовь к населению земного шара, а чувство, ставшее простым и человечным. Женщина, обнявшая ее, улыбнулась и велела крепиться.
– Плюнь ты им в рожи, – сказала другая.
