Маргарет Трумэн - Убийство в ЦРУ
Коллетт выбрала кресло, сев в которое она оказалась лицом к кабинетной двери. Уже начала вынимать револьвер из кармана плаща, как вдруг дверь распахнулась. Кэйхилл опустила оружие, и оно скользнуло на место. На пороге показалась очень красивая и удивительно высокая азиатка в облегающих джинсах, на высоких каблуках, в куртке, отороченной норкой, за ней следовал Толкер. Азиатка силилась разглядеть лицо Коллетт в сумраке комнаты.
— Всего доброго, — произнес Толкер.
Девушка метнула на него острый взгляд, лицо ее дышало неприязнью. Она пересекла приемную, в последний раз — неприязненно — взглянула на Коллетт и ушла. Немного погодя громыхнула входная дверь.
— Здравствуйте. Пациентка?
— Да. А вы другое подумали?
— Я вообще ничего не подумала. Очень мило с вашей стороны: приняли меня так сразу, без долгих разговоров.
— Стараюсь быть любезным. Что за неотложный случай?
— Жестокий приступ паники, общая обеспокоенность, паранойя, навязчиво-гнетущая потребность в ответах.
— Ответах на что?
— О, на… на то, отчего погибла моя подруга.
— Ничем тут не могу помочь.
— Не согласна.
Толкер нарочито не таясь посмотрел на часы.
— Много времени это не займет.
— Могу вас в том уверить. Задавайте свои вопросы.
— Пройдемте в кабинет.
— В этом… — Он осекся, увидев в ее выскользнувшей из плаща руке револьвер. — А это зачем?
— Орудие убеждения. У меня такое чувство, что вас, возможно, придется убеждать.
— Уберите эту штуку, Коллетт. Джеймс Бонд никогда не волновал мое воображение.
— Думаю, мне удастся… поразить ваше воображение.
Толкер с силой пропустил воздух меж губ и обреченно вздохнул.
— Ладно, входите — без пистолета.
Кэйхилл проследовала за ним в кабинет, по-прежнему держа в руке револьвер. Когда он, обернувшись, заметил это, то резко прикрикнул:
— Уберите вашу игрушку к чертовой матери!
— Садитесь, доктор Толкер.
Он сделал движение в ее сторону. Кэйхилл подняла оружие и наставила его в грудь доктору.
— Я сказала: садитесь.
— Вы что, с цепи сорвались? Вы же сумасшедшая.
— В вас профессионал заговорил.
— Послушайте, мне…
Кэйхилл кивком головы указала на кожаное кресло. Толкер уселся в него. Она устроилась напротив, закинула ногу на ногу и не сводила с него глаз. Толкер держался спокойно, однако Коллетт чувствовала, что ему не по себе, и это ей нравилось.
— Так я слушаю вас, — сказала она. — Начните с самого начала, ничего не упуская. Расскажите мне все про Барри, про то, как она стала вашей пациенткой, как вы гипнотизировали ее, управляли ею, привлекли к работе на ЦРУ, а после… я скажу это… а после убили ее.
— Вы с ума сошли.
— Опять тот же профессиональный диагноз. Начинайте! — Она подняла револьвер, подкрепляя им свои слова.
— Вы все знаете, потому как я все вам рассказал. Барри была пациенткой. Я ее лечил. Мы стали любовниками. Я предложил ей поработать курьером в ЦРУ. Она охотно и, должен заметить, с большим рвением согласилась. Перевозила материалы в Будапешт: то, что получала от меня. Что это было, я сам не знал. То есть я вручал ей портфель, запертый портфель, — и она отправлялась в путь-дорогу. Кто-то убил ее. Кто — я не знаю. Я этого не делал. Поверьте мне.
— Почему я должна верить?
— Потому что…
— Когда Барри в последний раз отправилась в Венгрию, какие бы сведения она ни везла с собой, везла она их не в портфеле. Сообщение было у нее в мозгу, потому что вы его туда запихнули.
— Минуточку, это ж…
— Это правда, доктор Толкер. Не я одна ее знаю. Общеизвестный факт. Во всяком случае — теперь.
— Что с того? Это предусматривалось программой.
— Что говорилось в сообщении?
— Этого я вам сказать не могу.
— Думаю, будет лучше, если скажете.
Толкер встал.
— А я думаю, будет лучше, если вы уберетесь отсюда вон.
Коллетт указала на пакет, полученный от Верна:
— Знаете, что в нем?
У него достало сил на иронию:
— Ваши мемуары. «Из жизни разведчика-нелегала».
Кэйхилл иронию не приняла.
— Один мой знакомый провел расследование по программам, в которых вы замешаны. Здорово поработал! Хотите кусочек?
— Вы Верна Уитли имеете в виду?
— Точно.
— По нему пучина плачет.
— Верн сильный пловец.
— Не при таком прибое. Сделайте милость. Я знаю все о нем и о вас. Дурной вкус, Коллетт, для агента разведки спать с писателем.
— Переживу. Верн знает (а потому и я знаю), что вы запрограммировали Барри, чтобы она заявила, будто Эрик Эдвардс, тот, что с БВО, двойной агент. Правильно?
К удивлению Кэйхилл, Толкер не стал отпираться. Напротив, подтвердил:
— Это соответствует истине.
— Нет, не соответствует! Это вы двойной агент, доктор.
Обвинения и весомость пакета (несмотря на то, что ни она, ни он не знали, что в нем) обрубили разговор. Толкер прервал молчание, спросив вежливо и даже участливо:
— Выпить хотите, Коллетт?
Она не могла удержаться от улыбки.
— Нет.
— Коку? Беленькую?
— Вы омерзительны.
— Просто стараюсь быть обходительным. Барри всегда радовала моя обходительность.
— Избавьте меня от этого.
— Хотите провести несколько минут в интимной обстановке с нашей усопшей подругой?
— Что?!
— Она у меня на кассете. Не очень-то хочется выставлять себя перед вами, потому как, естественно, я тоже на пленку попал. Но так уж и быть.
— Нет уж, спасибо. — Коллетт сказала неправду. Голос выдал ее подлинные желания.
Толкер сделал именно то, что требовалось: слова не сказав, взял да уселся, откинувшись на спинку кресла, закинул ногу на ногу, сложил руки на коленях и ухмыльнулся.
— Что за кассета? Когда ее гипнотизировали?
— Нет-нет, ничего терапевтического. Это было бы непрофессионально с моей стороны. Кассета, о коей я веду речь, более личного свойства.
— Когда она была… с вами?
— Когда она была очень даже со мной, прямо здесь, в этом кабинете, после работы.
— И вы это снимали?
— Да. Нас я тоже снимаю.
Голова Кэйхилл дернулась влево и вправо: она пыталась определить, где в кабинете запрятана камера.
— Во-он там, — как бы между прочим сказал Толкер, указывая в дальний угол кабинета.
— Барри знала?
— Так посмотрим?
— Нет, мне…
Толкер подошел к стеллажам, где хранились сотни видеокассет, — все аккуратно расставлены и надписаны. Выбрал из коллекции одну, присел возле видеомагнитофона, подключенного к видеомонитору с 30-дюймовым экраном, вставил кассету, нажал на кнопки — и экран ожил.
Коллетт отвернула голову так, что за происходящим на экране могла наблюдать только искоса: так дети делают, когда хотят избежать неприятных сцен в каком-нибудь фильме-ужастике, а все ж боятся пропустить их. Толкер сел обратно в кресло и напыщенно произнес:
— Вы пришли сюда, требуя ответов. Смотрите внимательно. На экране полно ответов.
Кэйхилл отвернулась, обшаривая взглядом то место, где, по словам Толкера, пряталась снимавшая их камера. Краешком глаза она заметила, как на экране телемонитора появилась обнаженная фигура. Кэйхилл перевела взгляд на экран. Это была Барри: разгуливает себе по кабинету Толкера, голая, со стаканом в руке. Вот пошла туда, где сидел он (одетый полностью) в своем кресле. «Ну, давай же! Я готова». Слова произносит заплетающимся языком, смеется, словно пьяная баба. Не дождавшись ответа, уселась к доктору на колени, стала целовать его. Руки Толкера, лаская, побежали по ее телу…
— Вы слизняк! — воскликнула Коллетт.
— Не судите меня, — откликнулся Толкер. — Она ведь тоже там. Смотрите дальше. То ли еще будет.
На экране возникла новая сцена. Барри сидит, скрестив ноги, на ковре — по-прежнему голая. Обнаженная мужская фигура — вероятнее всего, Толкера — держится в тени. Он-то точно знал, куда встать, чтобы не попасть в фокус объектива и под освещение.
Барри держит чистую тарелочку, на которой горкой насыпан кокаин. Сует себе в нос соломинку, наклоняется вперед, тыкаясь другим концом соломины в порошок, и делает носом глубокий вдох.
Кэйхилл вскочила.
— Выключите эту чертовщину! — потребовала она.
— Еще не кончилось. Дальше еще интереснее будет.
Кэйхилл подошла к видику и нажала на кнопку «стоп». Экран погас. Она почувствовала, как доктор заходит к ней со спины. Разом упала на колени, развернулась и нацелила револьвер прямо ему в лицо.
— Легче, легче, — произнес он. — Вовсе не собирался обижать вас.
— Прочь! Ступайте назад.
Он подчинился ее требованию. Она встала с колен. Безмолвно застыла.
— Видели? — подал голос Толкер. — Ваша подруга не была такой святой, какой вы ее считали.
