Чингиз Абдуллаев - Семейные тайны
– Почти каждая советская семья потеряла кого-то во время войны, – напомнил Дронго. – Лично у меня погибли двое братьев моего отца. Он сам тоже воевал, будучи восемнадцатилетним офицером. Я думаю, вы не обидитесь, если я скажу, что мой отец до конца жизни не мог слышать немецкую речь. А умер он уже на девятом десятке лет. Эти сильные чувства неприятия всего того, что связано с немцами, сохранялись у многих фронтовиков до конца жизни, и с этим ничего нельзя было поделать.
– Я знаю, – кивнула Эмма, – даже наших ребят в школе иногда дразнили фашистами. Это в Казахстане, где обычно была самая интернациональная среда и в классах учились не только казахи, но и русские, украинцы, немцы, прибалты, в общем, полное смешение всех народов и национальностей. Но стереотипы восприятия немцев были еще сильны. Многие воспользовались ситуацией после объединения Германии и вернулись на свою историческую родину. В начале девяностых Германия стала единой страной, а СССР начал распадаться. Многие не хотели ждать лучшей жизни, бросали все нажитое и уезжали в Германию. Но все равно ужасно, когда я вспоминаю, как мучили немцев Поволжья, когда выселяли их в Северный Казахстан. Всех немцев объявили чуть ли не пособниками Гитлера и врагами народа. А ведь там было много достойных и порядочных людей. Этот сталинский режим был таким кровавым… – вздохнула Эмма.
– Не нужно мыслить так шаблонно, – посоветовал Дронго. – Это я говорю не в оправдание сталинских репрессий, когда убирали политических противников, фактически ни в чем не виноватых, только лишь за то, что они были не согласны с генеральной линией самого Сталина. Репрессиям подвергались не только немцы, но и многие другие народы, проживающие в нашей прежней стране. Но если говорить о переселении немцев в Казахстан, то стоит вспомнить о том, как после нападения японцев на американцев в Перл-Харборе один из самых популярных президентов Соединенных Штатов – известный демократ и либерал Франклин Рузвельт распорядился создавать специальные концентрационные лагеря, куда сгоняли всех граждан США японской национальности. У них отнимали имущество, дома, бизнес и отправляли в эти лагеря целыми семьями. Стариков, женщин, детей… Их единственная вина состояла в том, что они были японцами. И это происходило не при кровавом сталинском режиме, а при демократическом американском строе. Как видите, иногда суровая необходимость диктует свои правила даже в самых демократических странах.
Эмма искоса посмотрела на Дронго.
– Вы оправдываете преступления сталинского режима?
– Ни в коем случае. Но я считаю, что правда не может быть односторонней. Если вспоминать о депортации немцев в Северный Казахстан, то нужно вспоминать и о концентрационных лагерях для японцев – граждан США во время войны.
– Я не слышала про японцев, – призналась Эмма.
– Американцы живут по принципу «Моя страна всегда права», – пояснил Дронго, – а бывшие советские граждане жили по принципу «Моя страна всегда не права». Сотни и тысячи журналистов специализировались на охаивании истории и политики своей собственной страны. Многие даже не понимали, к чему приведут их «разоблачения», часто тенденциозные и односторонние. Кончилось это распадом страны, которую так мордовали. Один из самых известных диссидентов – Владимир Максимов с горечью признался: «Метили в коммунизм, а попали в Россию». Просто о многом потом не писали газеты. Когда бывшие диссиденты протестовали против политики односторонних уступок Москвы, когда даже Солженицын отказался получать орден из рук Ельцина, когда подобный демарш совершил и другой большой русский писатель, Юрий Бондарев, об этом просто не сообщали ни в России, ни в Казахстане, ни в Германии.
Они выехали на шоссе, ведущее к Потсдаму.
– Вы говорили, что, кроме ваших родственников, там будет еще одна пара, – вспомнил Дронго, – кажется, Арнольд Пастушенко и его супруга.
– Верно, – удивилась Эмма, – как хорошо вы запомнили. Это наши близкие друзья еще по прежней жизни в Казахстане. Арнольд учился с Анной в одном классе. Потом они расстались, он уехал поступать в Киевский институт международных отношений, а мы остались в Казахстане. Но связь поддерживали все время. И он тоже переехал сюда. У него вторая супруга – Леся Масаренко, они познакомились уже здесь. Ему тридцать два, а ей двадцать шесть. Они поженились в прошлом году.
– Я смотрел данные на Пастушенко, – признался Дронго, – там не очень приятная информация.
– О его валютных операциях, – тотчас откликнулась Эмма. – Ну, конечно, что там еще может быть. Он ведь уехал в Киев в конце девяностых. Можете себе представить, как ему было там трудно одному? У него, кроме двоюродной тети, никого не было. И они вместе с товарищем решили открыть пункт обмена валюты, не оформив нужные документы. Просто поставили столик в гостинице и стали обменивать деньги для иностранцев. Ну и, конечно, им не дали работать, ведь у них не было ни крыши, ни достойных покровителей. Арнольд мне сам рассказывал обо всем. И это закончилось тем, что его едва не посадили. Вернее, дали три года условно, и тогда он принял решение уехать из Киева. Сначала перебрался в Варшаву, а уже потом в Германию. Он приехал к нам восемь лет назад и появился такой… ободранный и несчастный. На первых порах мы ему даже помогали. А потом он женился на местной немке, открыл небольшой бар, начал богатеть, открыл магазин, развелся с женой, женился во второй раз и теперь уже является владельцем двух магазинов.
– Значит, деловой человек, – кивнул Дронго.
– Очень деловой и пробивной, – согласилась Эмма, – и он близкий друг нашей семьи. Он всегда помогает нам и помнит о том, как мы его приютили восемь лет назад.
– У них есть дети?
– Пока нет. Они только год как поженились.
– А у сестры Германа Крегера?
– Двое мальчиков. Хотя ей только тридцать пять, что, по немецким меркам, совсем немного. Она вышла замуж, когда ей было двадцать семь. Здесь так принято. У нас в тридцать лет уже чувствуешь себя старухой, а в Германии только начинают жить…
– Интересно, а как чувствуете себя вы? – неожиданно спросил Дронго.
– Глубокой старухой, – призналась Эмма. – Я думала, что после разрыва с мужем смогу обрести прежнее чувство независимости и свободы. Но похоже, что я только обманывала себя. Во мне все еще говорят советские гены. Или казахстанские, я даже не знаю, как правильно сказать. Только после разрыва с мужем начинает казаться, что жизнь уже кончена, ничего хорошего впереди меня не ждет и я закончу свою жизнь где-нибудь в богадельне.
– Не напрашивайтесь на комплимент. Вы великолепно выглядите, на вас оглядываются мужчины. По немецким меркам, вы совсем юная фрейлейн, у которой все еще впереди.
– Надеюсь, – улыбнулась она, – может, поэтому я вас и остановила в Баден-Бадене, чтобы обрести прежнее чувство уверенности. Мне показалось, что рядом с таким мужчиной, как вы, я буду чувствовать себя уверенно.
– А вы чувствовали в доме своей старшей сестры себя не очень уверенно, – понял Дронго.
– Не очень, – согласилась Эмма. – К тому же там большой дом, доставшийся семье Крегеров по наследству. Вы, наверно, знаете, что во время взятия Берлина Потсдам почти не пострадал. И поэтому там проходило знаменитое совещание трех лидеров победивших стран. Ну и, разумеется, там сохранилось много нетронутых домов, оставшихся с начала двадцатого века. Один из таких домов и достался Крегерам. Хотя моей сестре он никогда не нравился. Она говорила, что в нем водятся привидения.
– Как зовут сестру Германа?
– Мадлен. Мадлен Ширмер по мужу. Хотя говорят, что в Казахстане ее называли Машей. Но она сама в этом никогда не признается.
– А где их отец?
– Умер три года назад. Ему было уже за семьдесят. Кровоизлияние в мозг. Он был бывшим спортсменом, неплохо выглядел, но получил инсульт и через несколько дней скончался, не приходя в сознание. Говорят, что у спортсменов подобные вещи случаются. Не знаю. Но после его смерти Марта изменилась не в лучшую сторону. Хотя я ее понимаю. Потеряла мужа и повесила себе на шею свою безумную сестру.
– Сестра никогда не была замужем?
– Не была. Старая дева. Наверно, на этой почве и тронулась. Только не считайте меня циником. Я видела ее фотографии в молодости, она была довольно привлекательной девушкой. Но, видимо, не сложилось. А сейчас ей уже за шестьдесят, и думаю, что теперь уже не сложится никогда. Она не буйная, тихая, но иногда происходят срывы, о которых она предпочитает не вспоминать.
– И поэтому вы решили взять меня с собой? Считаете, что я могу быть специалистом и по душевнобольным?
– Не уверена. Просто хочу, чтобы вы были рядом. Разве это так много? Между прочим, еду они заказали в русском ресторане Потсдама, думаю, что будет вкусно. Ой, уже восьмой час, и мы опаздываем! Представляю, как будет злиться Марта.
