Джозеф Файндер - Паранойя

— Здравствуйте. Босса нет в офисе. Сегодня вечером он вылетает в Токио. — Приглушенным голосом она спросила: — Как отец?

— Только что отошел, — сказал я быстро. — Понимаете, меня пару дней не будет на работе, и я хотел, чтобы вы заранее передали Джоку мои извинения...

— Конечно! — сказала она. — Конечно! Мои соболезнования. Он обязательно позвонит до отлета, и я знаю, он все поймет, не беспокойтесь.

В холл вышел Антуан. Он выглядел не к месту, каким-то потерянным.

— Что теперь от меня требуется? — тихо спросил он.

— Ничего, Антуан, — ответил я.

Он поколебался:

— Вещи вывозить?

— Да нет, что ты! Не спеши.

— Просто все произошло так быстро, а мне больше негде...

— Оставайся в квартире столько, сколько хочешь, — сказал я.

Антуан переступил с одной ноги на другую.

— А знаешь, он все-таки говорил о тебе.

— Конечно, — сказал я. Отец, наверное, жалел о том, что сказал. — Я знаю.

Он хмыкнул басом.

— Не всегда хорошо, однако, по-моему, так он показывал свою любовь, понимаешь?

— Понимаю.

— Еще тот подарочек твой папаня.

— Да.

— Мы не сразу поладили.

— Он вел себя довольно мерзко.

— Просто он такой человек. Я не принимал это близко к сердцу.

— Ты о нем заботился, — сказал я. — Это много для него значило, хоть он и не умел это выразить.

— Знаю, знаю. Под конец у нас установились нормальные отношения.

— Ты ему нравился.

— Ну, насчет этого не уверен, но все было нормально.

— Я уверен, что ты ему нравился.

Он помолчал.

— Знаешь, он был хорошим человеком.

Я не знал, как ответить.

— Ты очень внимательно к нему относился, Антуан, — наконец сказал я. — Я понимаю, что ему это было важно.

Странное дело: после того как я разрыдался у больничной койки отца, что-то во мне закрылось. Я больше не плакал. Онемел, как рука, которую отлежали. Только иногда покалывало.

По дороге в похоронное бюро я позвонил Алане на работу. На автоответчике было оставлено сообщение, что ее нет в офисе, но она будет часто проверять сообщения. Я вспомнил, что она в Пало-Альто. Я позвонил на сотовый, и она ответила сразу же:

— Слушаю.

Мне очень нравился ее голос: бархатный, немного хрипловатый.

— Это Адам.

— Привет, дурак.

— Что я такого сделал?

— Разве после того, как переспишь с девушкой, ты не должен наутро позвонить, чтобы она не чувствовала себя виноватой?

— Господи, Алана, я...

— Некоторые мужчины даже присылают цветы, — продолжала она деловым тоном. — Не то чтобы я таких встречала, но читала об этом в «Космо».

Конечно, она права. Я не позвонил ей, и это было очень грубо. Но что я должен был ей сказать? Правду? Что я застрял, как жук в янтаре, и не знаю, что делать? Что я безумно рад, что нашел такую женщину, как она, постоянно о ней думаю и в то же время ненавижу и презираю самого себя? «Да, детка, — подумал я, — ты читала в „Космо“, что мужчины вас используют, но ты понятия не имеешь, насколько подло».

— Как Пало-Альто?

— Красивый городишко, но я не дам тебе так легко сменить тему.

— Алана, послушай. Я хотел сказать тебе... У меня плохие новости. Мой отец только что умер.

— Ой, Адам! Мне так жаль! О Господи... Жаль, что меня не было рядом.

— Мне тоже.

— Как тебе помочь?

— Не беспокойся, ничего не надо.

— Ты уже знаешь... когда похороны?

— Через пару дней.

— Я должна быть здесь до четверга. Мне так жаль!

Потом я позвонил Сету, который сказал практически то же самое:

— Елки, приятель, мне так жаль! Как тебе помочь?

Люди всегда так говорят, и это приятно, хотя поневоле задумываешься: а чем тут поможешь? Мне ведь не кастрюля нужна. Я и сам не знаю, что мне нужно.

— Да никак.

— Ладно, я смоюсь с работы. Будь спок!

— Нет, не нужно, спасибо.

— Будут похороны и все такое?

— Да, скорее всего. Я дам тебе знать.

— Ну, береги себя, друг!

Потом сотовый зазвонил сам. Мичем даже не поздоровался. Его первыми словами были:

— Куда ты пропал, черт тебя дери?

— У меня только что умер отец. Около часа назад.

Долгое молчание.

— Господи... — сказал он. Потом сухо добавил, словно додумался: — Очень жаль.

— Ага, — ответил я.

— Как-то не вовремя.

— Да уж, — сказал я, чувствуя, как меня охватывает злость. — Я просил его подождать! — И нажал на «отбой».

72

Директора похоронного бюро я узнал — тот же, кто занимался похоронами матери. Душевный, дружелюбный мужчина с волосами неестественно черного цвета и большими пушистыми усами. Его звали Фрэнк — «как и вашего отца», подчеркнул он. Фрэнк показал мне похоронный зал, точнее, два зала с коридором посредине. Они скорее походили на дом в пригороде, только просторнее, с мебелью потемнее и восточными коврами на полу. Офис директора оказался тесным и темным. Там стояли старомодные стальные шкафы для документов, на стенах висели репродукции морских и сельских пейзажей. Директор вел себя очень естественно и, похоже, действительно меня понимал. Он даже рассказал о том, как умер его отец шесть лет назад и как ему было тяжело. Потом он предложил мне коробку салфеток, но я отказался. Тогда Фрэнк сделал заметки для газетного объявления (я еще подумал: «Кто будет читать это, кому не все равно?»), и мы сочинили подходящий текст. Я попытался вспомнить, как зовут старшую покойную сестру отца и даже его родителей, которых я видел не больше десяти раз в жизни и просто называл дедушкой и бабушкой. У отца были напряженные отношения с родителями, и мы почти не встречались. Я плохо помнил, где и сколько отец работал, и, может, упустил какую-нибудь школу, однако самое важное перечислил.

Фрэнк спросил, был ли отец военнообязанным. Я знал, что он проходил военные сборы на какой-то базе, нигде не воевал и страстно ненавидел армию. Когда директор предложил поместить на гроб флаг, на что отец как демобилизованный имел право, я отказался. Отец ведь явно возмутился бы и сказал что-то вроде: «Ты что себе вообразил, а? Я тебе чертов Джон Кеннеди, что ли?» Еще Фрэнк спросил, хочу ли я, чтобы на могиле сыграли военный отбой, но добавил, что сейчас у них нет трубача и поэтому они включат запись. Я тоже отказался: отец не хотел бы никакого отбоя. Я попросил директора провести похороны как можно скорее. Мне хотелось, чтобы все это побыстрее закончилось.

Фрэнк позвонил в католическую церковь, где проходили мамины похороны, и заказал мессу через два дня. Иногородних родственников, насколько я знал, у отца не было. Осталось только несколько двоюродных братьев и тетя, с которой он никогда не виделся. Еще несколько человек считались друзьями, хотя они и не встречались с ним уже много лет. Все жили неподалеку. Фрэнк спросил, есть ли у отца костюм, в котором я хотел бы его похоронить. Я сказал, что посмотрю.

Потом Фрэнк отвел меня вниз, туда, где у них были выставлены гробы. Все какие-то огромные, вычурные; над такими отец всласть бы поиздевался. Помню, как после смерти матери он возмущался похоронной индустрией: мол, все сплошной обман, дерут немыслимые деньги за гробы, которые все равно зарывают в землю, так что от них нет никакого толку, а еще он слышал, что дорогие гробы обычно заменяют дешевыми сосновыми, когда ты не смотришь. Я знал, что это неправда. Я видел, как гроб матери опускают в яму и засыпают землей, и не думаю, что тут можно смухлевать — если, конечно, его не откопали ночью, в чем я лично сомневаюсь.

Поэтому (хотя понятно, что это был просто предлог) отец выбрал для матери один из самых дешевых гробов — сосну, выкрашенную под красное дерево. «Можешь поверить, — сказал он мне в похоронном зале, пока я утирал слезы и сопли, — твоя мать не любила сорить деньгами».

Но я не собирался поступать с ним также, пусть даже он умер и ему наплевать. Я езжу на «порше», живу в огромной квартире в «Харбор-Суитс» и могу позволить себе купить красивый гроб отцу. На деньги от работы, которую он постоянно хаял. Я выбрал элегантный гроб из красного дерева с так называемым сейфом памяти — ящичком для личных вещей покойного.

Пару часов спустя я вернулся домой, залез в постель, которую обычно не убирал, и заснул. Ближе к вечеру заехал в квартиру отца и порылся в шкафу, который явно давно не открывали. Я нашел дешевый синий костюм, который он на моей памяти никогда не надевал, и стряхнул пыль с плеч. Белую рубашку я тоже обнаружил, но галстука не увидел — по-моему, отец его и не носил — и решил взять один из своих. Потом огляделся: что бы он хотел забрать с собой? Может, пачку сигарет?

Я боялся, что в его квартире мне опять станет тяжело, что я снова заплачу. Однако мне просто стало очень грустно, когда я увидел, как мало осталось после старика — слабая сигаретная вонь, инвалидная коляска, дыхательная трубка, кожаное кресло-качалка. Через полчаса мучительных поисков я сдался: не буду класть в сейф памяти ничего. Оставлю пустым. Символично, правда?