Зенна Хендерсон - Я верю... (Ребенок, который верил)

Зенна Хендерсон

Я верю…

Перевод с английского Э. Маркова

Рисунки В. Топкова

И вот я сижу за своим столом, старательно изобразив на лице безмятежность и подчеркнуто расслабив руки, и ни один человек, взглянув на меня, наверно, не догадался бы, какая тяжкая проблема гложет меня. Да и я сама не могла поверить в ее существование. Скорее всего, проблемы такой просто не могло быть. И, тем не менее, мне предстояло разрешить ее. О, у меня было более чем достаточно времени, чтобы найти решение! До 2.15. И стрелки моих часов, как ножницы, неустанно отстригали минуты. 1.45. Что мне делать? Что мне делать, если наступит 2.15, а я не справлюсь с Дисмей? Вот она сидит сейчас рядом с Донной, и ее нечесаные космы торчат совсем близко от сверкающих, ухоженных локонов Донны.

Ох, уж эти волосы Дисмей! В то октябрьское утро они бросились мне в глаза еще до того, как я взглянула на ее лицо. Вздохнув по поводу появления моего сорок пятого ученика, я сразу поняла, что она из семьи сезонных рабочих — обездоленное дитя. Почему-то это всегда видно по их волосам. Я взмолилась про себя, чтобы она, по крайней мере, оказалась чистой. И она была чистой — просто до болезненности. Ее руки и лодыжки были шершавыми от цыпок — не от грязи. Обвисшее платье, выгоревшее до едва заметной голубизны, с намеком на прежний цвет вдоль боковых швов и у воротника, было чистым, но невыглаженным. Гладкие, похожие на бесцветную мешковину, волосы как-то безжизненно обрамляли ее тонкое лицо и беспорядочными прядями спадали на плечи. Однако чистый розовый пробор, разделяющий волосы надвое, сохранился с того времени, как они были расчесаны еще мокрыми после мытья.

Что ж, я радушно приняла ее в свой первый класс, довольная хотя бы тем, что новый ученик — девочка. Я так устала от постоянного избытка мальчиков! Меня удивило, что с ней пришла ее мать. Обычно в тех краях родители просто показывали детям, как пройти к остановке школьного автобуса, и отправляли в путь легким толчком. Но ее мать была здесь — женщина с удлиненными запястьями и шеей и продолговатым лицом, одетая в джинсы и выгоревшую рубашку из шотландки с булавками вместо пуговиц. Мне показалось, что она старше, чем должна выглядеть мать Дисмей. Ее узкие плечи были перекошены, а ткань рубашки на спине натягивалась крутой выпуклой дугой. Я не могла сказать, являлось ли это следствием изнурительного труда в течение всей жизни, или было врожденным уродством. Ее левая щека запала в том месте, где не хватало зубов, и резкие морщины, пересекающие во всех направлениях ее лицо, напоминали мне трещины, покрывающие тонкий слой высохшей на солнце грязи.

— Дисмей? — спросила я. — Как вы пишете его?

— Вы учительница, — ответила мать чуть хриплым голосом, словно им пользовались не очень часто. — Пишите его так, как вам хочется. Ее зовут Дисмей Ковен. Ей шесть. Она еще не ходила в школу. Мы были на капусте в Юта.

— Мы должны иметь свидетельство о рождении… — заикнулась было я.

— Его никогда не было, — кратко ответила миссис Ковен. — Так или иначе, она родилась. В Юта. Когда мы были там на капусте.

По моей просьбе она повторила имя, чтобы я смогла уточнить его написание. Месяцем рождения я выбрала ей октябрь, отсчитав назад столько лет, сколько подходило ей по возрасту. Это было обычным делом, только иногда они даже не могли точно назвать месяц — какую культуру собирали в то время — да, но не месяц.

Все это время мать стискивала плечи Дисмей обеими руками, а Дисмей просто стояла со спокойным лицом, прижавшись спиной к матери и наблюдая своими тусклыми глазами. Когда я получила всю необходимую информацию, включая тот факт, что Дисмей не станет есть, если ее завтраки не будут бесплатными, мать резко подтолкнула Дисмей ко мне и сказала ей:

— Слушайся учительницу. — Потом обратилась ко мне:

— Учите ее правде. Она — доверчивый ребенок.

И пошла прочь, не добавив ни слова и не оглянувшись.

Итак, куда мне посадить сорок пятого ученика в классе, рассчитанном на сорок четыре человека? Я быстро пересчитала их. Все дети здесь. Нет ни одного свободного стула. Единственным незанятым местом в комнате была старая табуретка, которую я использовала как подставку, когда мне нужно было забраться повыше, а также усаживала на нее провинившихся в Углу Для Наказанных. Ну, что ж, Банни вполне сможет посидеть чуть подальше от Майкла, да и с табуреткой он знаком достаточно хорошо, так что я поместила его на табуретке у библиотечного стола, а Дисмей усадила рядом с Донной, поручив ей на этот день позаботиться о новенькой.

Я дала Дисмей простой и цветные карандаши и другие необходимые принадлежности и предложила ознакомиться с комнатой, но она осталась сидеть там, куда я ее посадила, и сидела вся напряженная и неподвижная так долго, что это начало меня беспокоить. Я подошла к ней и написала печатными буквами ее имя на клочке нашей желтоватой учебной бумаги.

— Вот твое имя, Дисмей. Может быть, посмотрим, как тебе удастся написать его? Я помогу тебе.

Дисмей взяла у меня карандаш, держа его так, как будто это был кинжал. Для того, чтобы карандаш оказался в ее руке в нужном положении, мне пришлось поставить на соответствующее место каждый ее пальчик. Пока мы смогли написать имя, с нас градом катил пот. Это было похоже на протаскивание сквозь строй букв тяжелого железного стержня. Дисмей не проявила даже и тени удовлетворения, робкого или открытого, свойственного всем начинающим при первой успешной попытке написать свое имя. Она посмотрела на шатающиеся буквы, потом подняла глаза на меня.

— Это твое имя, Дисмей, — улыбнулась я ей и произнесла его по буквам.

Она снова взглянула на бумагу, карандаш закачался и завертелся в ее руке, пока не оказался опять зажатым как кинжал. Дисмей воткнула кончик карандаша в следующую строчку, и он проткнул бумагу насквозь. Быстрым, виноватым движением она прикрыла рукой дырочку и втянула голову в плечи.

Я открыла коробку с цветными карандашами и вытрясла их немного оттуда, чтобы она могла видеть цвета — мне хотелось привлечь ее внимание и заставить повернуть лицо ко мне.

— Может быть, ты лучше попробуешь цветными? Или походи по классу и посмотри, что делают другие дети.

И я оставила ее, несколько приободренная. По крайней мере, она знала, что строчка предназначена для того, чтобы на ней писать. Это ли не признак зрелости!

Весь остаток утра она настороженно просидела, как на насесте, на самом кончике стула, прямая, словно аршин проглотила. На большой перемене Донна самолично увела Дисмей в ванную, а потом на площадку для игр. Затем Донна покорно оставалась подле нее, с тоской наблюдая, как играют другие, пока не пришло время ввести Дисмей в игру и указать ей, что есть ряд девочек и ряд мальчиков.

После перемены Дисмей позволила себе расслабиться на короткое время, когда она думала, что я не смотрю. Этого времени хватило ей для того, чтобы провести красным карандашом на бумаге две очень тонкие линии. Затем она просто сидела и таращила на них глаза, видимо, потрясенная результатом своих усилий. Скорее всего, она никогда до этого не держала в руках цветного карандаша.

Пришло время ленча, и в столовой она с минуту смотрела в свою тарелку широко открытыми глазами, а потом, зачерпывая ложкой и пальцами, съела все с такой быстротой, что чуть не подавилась.

— Хочешь еще? — спросила я.

Дисмей посмотрела на меня так, будто я сошла с ума, задавая такой нелепый вопрос. На середине третьей порции она несколько сбавила темп. Теперь, при взгляде на меня, на ее тонкой щеке появлялось какое-то трепетное движение. Это могло быть началом улыбки. Донна показала ей, куда отнести грязную посуду, и отвела на площадку для игр.

В этот первый день, после ленча, она в конце концов нарисовала картину — удивительно зрелую, — изображавшую три шатающихся тарелки, полных еды, и кривобокий пакет с молоком, из которого торчала огромная соломинка. По настоянию Донны, она взяла свой красный карандаш и внизу, у края листа, тщательно скопировала с бумажки, на которой было написано ее имя, буквы «Ди», но когда «с» оказалось повернутым наоборот, она прикрыла его все тем же быстрым, виноватым движением руки и просидела неподвижно до конца уроков.

Мысль о Дисмей не оставляла меня и после того, как в этот день дети разошлись. Я привыкла к оробевшим, ушедшим в себя детям, до отчаяния напуганным приходом в новую школу, но мне никогда не приходилось сталкиваться с таким сильным проявлением этого, как у Дисмей. Ни слова, ни смеха, ни улыбки, ни даже слез. И такая осторожность — и при этом мать назвала ее доверчивым ребенком! Но в таком случае есть доверчивость и доверие. Доверие тоже может быть негативным. Вполне возможно, Дисмей больше всего верила в то, что нельзя верить в добро, — исключая, быть может, три тарелки, полные до краев едой, и красный карандаш. Ну что ж, для начала не так уж плохо!