Рафаэль Сабатини - Венецианская маска
— Ах, вот что! Боже всемогущий! В моих инструкциях не было указано, чтобы я действовал в качестве агента-провокатора!
Взгляд Марка-Антуана стал столь тяжелым и непримиримым, что самонадеянность Виллетарда спасовала перед ним и презрительная ухмылка растаяла на его губах.
— Должен ли я сообщить эту речь Директорам? Должен ли я рассказать им, каким именно образом вы определяете границы исполняемых вами указаний, которые вы получили персонально? Тогда они могут напомнить вам, что в ваших инструкциях — делать все, что может оказаться необходимым для блага Франции. Однако за все это время не заслуживают ни малейшего внимания ваши успехи в практических провокационных действиях…
Виллетард был почти напуган. Он страстно вступил в спор:
— Я никогда этого не говорил! Будьте мне свидетелем, Лальмант, в том, что я этого не говорил!
Марк-Антуан оставался непреклонен:
— И то, что ваши успехи не заслуживают внимания, является главной причиной того, что я вынужден отправиться, чтобы разобраться, что я смогу предпринять сам.
Глава XXXII. ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ИНКВИЗИТОРЫ
Марк-Антуан высадился у моста Риальто. Он послал Филибера в гостиницу «Шпаги» известить хозяина гостиницы Баттиста, что вскоре придет и он сам.
Его естественным желанием было сразу же отправиться в дом на Сан-Даниэле, но колебания удерживали его. Он отчаялся найти предлог для визита. Ему, как он полагал, оставалось лишь попрощаться с семьей графа и уехать, пока он еще мог это сделать, из этой обреченной столицы, где всякая его попытка терпела неудачу.
Марк-Антуан принадлежал к числу тех, кому легче думается в движении, и поэтому, несмотря на утомительную слабость после длительного заключения, он решил выйти у Риальто и прогуляться до собора Сан-Марко, где рассчитывал вновь взять гондолу и завершить поездку. Марк-Антуан надеялся, что за то время, пока он доберется до Пьяцца, он сможет решить занимавшую его проблему.
Все еще тяжело опираясь на трость, он направился через торговые ряды, где все бурлило и суетилось, где торговцы расхваливали свои товары, разложенные на узких улочках, и толпились приценивающиеся покупатели. Вряд ли все они были менее шумными, чем обычно, поддавшись общему веселью и хорошему настроению под этим чистым весенним небом. Несмотря на свою слабость, он уже чувствовал себя лучше. Его элегантная фигура привлекала взгляды. Но к тому времени, когда он добрался до Пьяцца, усталость все-таки дала о себе знать, и его лоб увлажнился под треугольной шляпой.
В этот час огромная площадь была наиболее многолюдной, однако сейчас толпа бездельников казалась ему не только более плотной, чем обычно, но и гораздо менее радостной, чем он привык ее видеть.
Шеренга словенских солдат охраняла подступы к Дворцу дожей.
Уже прошли одна-две демонстрации против правительства, и во дворце страшились возгорания того материала, который вместо привычной покорности теперь подавал признаки своего превращения в чрезвычайно легковоспламеняющийся.
Офицеры различных полков, расквартированных около города, на которых красовались голубые с золотом кокарды Венеции, составляли заметную часть гуляющих. Они смешивались с праздничными группками мужчин и женщин, привлеченных на открытый воздух ранним мягким теплом погоды и стремлением узнать новости, которых здесь был целый базар. Это была толпа, протрезвевшая из-за тревожной неопределенности.
Почувствовав усталость и так и не решив своей проблемы, Марк-Антуан нашел себе под открытым небом столик у Флориана и присел, чтобы снять шляпу и промокнуть разгоряченный лоб. Он заказал баварское и потягивал его мелкими глотками, когда ощутил чье-то присутствие. Он повернул голову и увидел плотную фигуру в поношенной черной одежде. Пара глаз-бусинок взирала на него с желтого хищного лица Кристоферо Кристофоли — представителя государственных инквизиторов.
Венецианцы, высмеивавшие его между собой с откровенной жестокостью, на улице приветствовали его в выражениях, показывавших, что его страшатся.
— Я рад опять видеть вас в добром здравии и вне стен дома. Примите мои поздравления. Мы беспокоились о вас. Можно мне присесть? — он пододвинул стул и плюхнулся на него, не дожидаясь приглашения. — Так мы будем меньше привлекать внимание. Я страдаю от чрезвычайной известности.
— В настоящее время, — отозвался Марк-Антуан, — вы страдаете также и от неприязни к вам. Я польщен вашим отношением к моему здоровью. Но я не думаю, что ваше присутствие пойдет на пользу моей репутации.
Кристофоли вздохнул.
— Против меня существует общее предубеждение. Но вы ко мне несправедливы. Зная, сколь мало приветствуется мое общество, я не навязывал бы его, если бы у меня не было дела.
Марк-Антуан подавил раздражение.
— Может быть, ваше дело принесет мне несчастье?
— Давайте не будем рассматривать его как несчастье, — пока.
— Я смогу об этом судить, когда узнаю, в чем состоит это дело, — и Марк-Антуан отпил баварского.
Глаза-бусинки бесстрастно рассматривали его.
— Вы придерживаетесь вашего традиционного питья даже здесь, в Венеции, — заметил агент. — Привычку трудно подавить.
Марк-Антуан отставил свой бокал.
— Вы ошибаетесь, баварское — это не английское питье.
— О, это я знаю. Не то, что вы — англичанин, а то, что привело меня к вам с моим делом.
Он наклонился через маленький столик и понизил голос в излишней и чисто инстинктивной предосторожности — ведь в непосредственной близости от них никого не было:
— Мессер, государственные инквизиторы желают разрешить свои сомнения по поводу вашей национальной принадлежности.
Досада Марка-Антуана усилилась. Это была глупая, обременительная потеря времени и сил. Она соответствовала всему тому, что он видел от этого венецианского правительства, которое истощилось в своей бесполезности, ничего не сделав, чтобы защититься от тех сил, которые подтачивали фундамент государства. Но он сохранял внешнее спокойствие.
— Буду счастлив содействовать им, когда бы они этого ни пожелали.
Человек одобрительно улыбнулся.
— Именно в настоящую минуту. Если вы составите мне компанию, я буду иметь честь проводить вас.
Марк-Антуан пристально посмотрел на него. Кристофоли вновь оскалился.
— Поблизости еще три моих человека, а, если они вынуждены будут применить силу, то получится скандал. Я уверен, что вы предпочли бы избежать этого, — он поднялся. — Пойдемте, сэр?
Марк-Антуан не колебался. Он кивнул официанту, заплатил за свое баварское и с безупречно спокойным видом, под поверхностью которого душа его поистине бушевала, медленно пошел с помощниками инквизиторов.
Мимо солдат они прошли во внутренний двор Дворца дожей, где вокруг больших фонтанов из бронзы расположилось около половины батальона словенцев. Затем они поднялись по лестнице, на вершине которой возвышались гиганты Сансовино, а затем по прекрасной наружной галерее дошли до другой лестницы, у подножия которой стоял часовой. Здесь они стали вновь подниматься и подниматься до тех пор, пока задыхающийся Марк-Антуан не оказался на самом верхнем этаже Дворца дожей, где находилась тюрьма для особых преступников.
Здесь, в комнате, которая представляла собой что-то среднее между караульным помещением и конторой, представитель инквизиторов передал его толстому чиновнику, который пожелал узнать его имя, возраст, происхождение, национальность и место проживания.
Кристофоли задержался, пока Марк-Антуан смиренно называл имя Мелвила и все прочие подробности, которые последовали за этим. Его ответы заносились в реестр. Затем два стрелка, действовавшие по распоряжению чиновника, обыскали его. Но, за исключением его шпаги, они не нашли у него ничего, чего они посчитали бы своим долгом лишить его.
Когда эта процедура закончилась, те же стрелки вслед за тюремщиком проводили его в комнату, предназначенную для него. То была средних размеров комната, обстановку которой составляли стол, стул, табурет, на котором стояли кувшин и таз, и низкая кровать.
Ему сообщили, что ему будет доставлено все, что он готов оплатить, а тюремщик предложил ему заказать ужин.
После этого ему оставалось, насколько он мог по-философски обдумать тот бесспорный факт, что он — узник инквизиторов. Подобная ситуация, обычно считающаяся вселяющей ужас, была для него лишь досадной. Страха ничуть не бывало.
Он написал одну записку сэру Ричарду Уортингтону, а другую — графу Пиццамано. Он потребовал содействия первого, как своего права, и просил об этом второго, как об одолжении.
Он мог бы не причинять себе этого беспокойства. Ибо Катарин Корнер, в тот момент более чем наполовину убежденный в его виновности, был все-таки глубоко озабочен тем, что считал своим долгом: учесть любой довод, доказывающий невиновность заключенного. Вследствие этого на следующее утро он призвал предстать перед страшным трибуналом Тройки британского посла и графа Пиццамано в качестве свидетелей.
