Вадим Кожевников - Щит и меч. Книга вторая
Он сразу же потребовал, чтобы Вайс быстрее гнал машину.
— Асфальт скользкий, опасно: можно разбиться.
— Ну и разобьемся, велика беда! — ворчал Генрих. И, ежась, жаловался: — Я весь будто в дерьме. Скорее бы принять ванну.
— Хочешь быть чистеньким? — спросил Вайс.
— Ты меня сейчас лучше не трогай!
— Ладно, — согласился Вайс и осведомился: — Но ты скажешь, когда можно будет тебя тронуть?
— Скажу. — Генрих закрыл глаза, пробормотал: — А все-таки неплохо сейчас шлепнуться в лепешку, чтобы ничего больше не было.
Вайс вспомнил, как в лагере дети говорили о газовой камере: "Немного потерпеть — и потом больше ничего не будет. Ничего!" Он оглянулся на полулежащего с закрытыми глазами Генриха. Не испытывая ни жалости, ни сочувствия, Иоганн пытался найти в его одутловатом лице с набрякшими темными веками и сухими, потрескавшимися губами хотя бы признаки решимости, воли — и не находил. Это было лицо ослабевшего, утратившего власть над собой, отчаявшегося человека.
И вот на этого человека Иоганн решил сделать ставку. Он вел машину как никогда вдумчиво и осторожно. И не потому, что опасался аварии на скользком от дождя шоссе. Нет. Он решил, что отныне всегда будет беречь Генриха. Это единственно правильная тактика, и он должен терпеливо применять ее для того, чтобы Генрих понял, как бесценна жизнь, если она отдана борьбе за освобождение своего народа.
Не успел Генрих войти в свой номер в варшавской гостинице, как хмуро объявил, что прежде всего примет хорошую дозу снотворного, чтобы забыться.
Тон, каким это было сказано, явно свидетельствовал: присутствие здесь Вайса нежелательно.
Но Иоганн твердо решил, что до тех пор, пока не получит информацию о переговорах Чижевского с польскими патриотами, он не отойдет от Генриха.
И сказал:
— Ты не будешь возражать, если я устроюсь тут на кушетке? — И стал раздеваться, будто не сомневался в согласии Генриха.
— У тебя, кажется, есть своя комната, — проворчал Генрих.
Вайс не ответил. Он сосредоточенно снимал сапоги и, казалось, был настолько поглощен этим занятием, что ничего не слышал.
Когда Генрих вышел из ванной, он взглянул на Вайса — тот, видимо, уже заснул.
Генрих погасил верхний свет, зажег стоявшую на ночном столике лампочку с голубым абажуром, улегся на спину и закурил.
В открытые окна комнаты не доносилось ни звука. Огромный погасший город был тих, как пустыня.
Два желания боролись в душе Генриха, он не знал, что лучше — выпить или принять снотворное. И когда первое победило и он, шаркая ночными туфлями, побрел к уставленному бутылками серванту, неожиданно раздался отчетливый и громкий голос Вайса:
— Не надо, Генрих!
— Ты что же, не спишь? Следишь за мной?
— Просто беспокоюсь за тебя.
— Какого черта?!
— Мне казалось, тебе тяжело оставаться одному.
— Правильно, — успокоился Генрих. — Но в таком случае давай выпьем вместе.
— Зачем? Чтобы не думать о том, что мы с тобой видели в концлагерях, и притворяться, будто всего этого нет и не было?
— Чего ты от меня хочешь? — воскликнул Генрих. — Чего?
Вайс встал, взял сигарету. Подошел к Генриху и, прикуривая от его сигареты, пытливо взглянул на него.
Лицо Генриха было сведено болезненной гримасой.
— Тебе ведь плохо, я знаю.
— Мне всегда плохо после выпивки.
— Нет, не поэтому. — Помедлил: — Ты мне веришь?
— Я теперь никому не верю, и себе тоже.
Вайс снова улегся на свою кушетку.
— Я хочу задать тебе один вопрос, Генрих, — раздался его голос после долгого молчания. —"Как ты думаешь, если бы твой отец вернулся на родину, он стал бы служить наци?
Генрих молча выпил, шаркая туфлями, отошел от серванта, улегся, погасил свет. Спустя некоторое время снова закурил и вдруг прошептал:
— Нет.
Вайс ничего не сказал, как будто не слышал.
Генрих прислушался и повторил:
— Нет, отец не стал бы им служить. — Спросил: — Ты спишь, Иоганн?
Вайс снова не ответил. Сейчас он услышал самое главное. Ответ Генриха обнадежил, воодушевил его. Ему хотелось встать со своей кушетки, подойти к Генриху, заговорить с ним наконец откровенно, рассказать правду об убийстве его отца. Но Иоганн сдержался. Он хотел, чтобы соучастие Вилли Шварцкопфа в этом преступлении не явилось бы главным для Генриха при окончательном решении своей судьбы.
Притворившись спящим, Вайс слышал, как Генрих погасил сигарету о пепельницу и налил в стакан воды, чтобы запить снотворное, как долго он еще ворочался, прежде чем забылся тяжелым, беспамятным сном...
57
Зубов вернулся в Варшаву только через несколько дней. Он был возбужден, радостен. Детей спасли и благополучно роздали в польские семьи. Но мало этого — в операции приняло участие столько добровольцев, что следовало подумать о формировании партизанского отряда из местного населения.
Зубов также сообщил Вайсу, что освобождение приговоренных к казни немецких военнослужащих не прошло бесследно. Гестапо и военная полиция арестовали много немецких солдат: те с изумлением рассказывали о дерзком налете, хотя им было строжайше приказано ни слова не говорить об этом.
Что же касается дела, порученного Чижевскому, то тут все не так просто, как думалось вначале.
Оказывается, с поляками, которым пан Душкевич указал на Генриха Шварцкопфа, связан английский разведчик. Собственно, по его инициативе эта группа и сформировалась исключительно из патриотически настроенной польской интеллигенции. Ими движет ненависть к оккупантам, но никаким опытом конспирации и тем более умением бороться с оружием в руках они не обладают. Этот английский разведчик выдал себя за руководителя группы и, получив от Чижевского материалы, свидетельствующие, что пан Душкевич — провокатор и замышленное им убийство Генриха Шварцкопфа носит провокационный характер, скрыл их от поляков. И Чижевский пока ничего не может поделать, так как группа переменила места явок и связь с ней утрачена.
Обдумав все это, Вайс и Зубов пришли к выводу, что английскому агенту, очевидно, было специально поручено создать группу Сопротивления из людей, которые менее всего приспособлены к вооруженной борьбе. Их гибель была бы злоумышленной. Прежде всего она послужила бы полякам предостережением, показала бессмысленность вооруженной борьбы с оккупантами. Кроме того, у гестапо появился бы повод провести массовые аресты среди польской интеллигенции, загнать в концлагеря семьи тысяч честных людей, отказавшихся служить палачам. Но и это еще не все.
Покушение будет произведено на племянника одного из ближайших сподвижников самого Гиммлера, и тот, возможно, прикажет предпринять гигантские карательные меры против поляков. А это, конечно, на руку Дитриху. Он давно мечтает продемонстрировать дееспособность контрразведывательного отряда абвера в широкомасштабной операции, о результатах которой можно будет послать свой личный доклад рейхсфюреру.
Вайс не исключал возможности, что английский агент действовал с ведома Дитриха, под контролем разведки абвера. И во всяком случае, можно было не сомневаться, что кандидатура Генриха была указана Дитрихом через Душкевича.
Посоветовавшись с Зубовым, взвесив все, Вайс сказал, что именно Чижевскому надо поручить заботу о безопасности Генриха. Чижевскому следует во что бы то ни стало разыскать поляков, входивших в эту немногочисленную группу, он знает их в лицо, и ему будет легче, чем любому другому, предотвратить покушение.
Так и решили. Покончив с этим делом, Вайс спросил, что представляют собой освобожденные немцы.
Зубов объяснил, что он был в группе прикрытия и еще не успел поговорить ни с одним из них, но теперь обязательно найдет время побеседовать.
— Как?
— Очень просто, как со всякими другими.
Вайс взглянул в серо-синие, весело блестящие глаза Зубова и не мог сдержать улыбки. Уступая их беспечному сиянию, он, вместо того чтобы строго отчитать Зубова за пренебрежение правилами конспирации, осведомился:
— Что же, сядешь рядом и побеседуешь?
Понимая, что Иоганн не удовлетворен его словами, — мало сказать не удовлетворен, — Зубов увильнул от прямого ответа.
— Операция была — сплошной блеск ума, — хвастливо объявил он. — Никого из гестаповцев пальцем не тронули. Посадили вместо заключенных в фургон, заперли — только и всего. Пташек сел за шофера, погнал по другой дороге — прямо к железнодорожному переезду. Дождался поезда. Ну, и нарушил правила движения транспорта. А сам на велосипеде только к утру вернулся.
Доложил: ко всему еще и эшелон приплюсовал.
Вайс спокойно выслушал эти слова, звучащие как упрек за то, что он цепляется к мелочам.
— Так, — сказал он непреклонно. — Выходит, операцию ты продумал, выполнил и теперь как бы в умственном отпуску?
