Дэвид Игнатиус - Банк страха
В шесть пятнадцать в ее дверь заглянул главный бухгалтер профессор Саркис и спросил, почему она все еще на работе. Хотя все называли его «профессор», единственным учебным заведением, которое он окончил, были вечерние курсы в Багдаде, где он на скорую руку обучился бухгалтерскому учету. В одном ухе у него торчал слуховой аппарат, видимо плохо работавший: он все время стучал по нему ладонью.
Лина пробормотала что-то про необходимость подготовиться к месячной проверке отчетности. По взгляду Саркиса, по тому, как он торчал в дверях, словно вынюхивая что-то своим огромным носом, она поняла, что тот знает о странном посетителе. Больше всего Лина хотела, чтобы он просто спросил: «Знаете ли вы человека по фамилии Уайт?» — и чтобы она могла ответить, что нет, она никогда о нем не слыхала и не знает, зачем он заходил. Но Саркис ничего не спросил, только недоверчиво посмотрел на нее и покачал головой. Плохо, подумала Лина, значит, он ее подозревает.
Не думай об этом, сказала она самой себе. Так она старалась относиться ко всем странностями, с которыми сталкивалась в «Койот инвестмент», и так же поступали почти все ее коллеги-арабы. Не поднимай глаз, обналичивай полученный чек, трать свои деньги — так жили «молчаливые». За три года, которые Лина проработала в бухгалтерии, — сначала бухгалтером, потом руководителем группы обработки данных, — она научилась задавать как можно меньше вопросов. Она не знала, откуда берется богатство Назира Хаммуда, и не имела желания узнавать. Как и большинство доверенных сотрудников Хаммуда, она боялась его и оставалась у него работать по той же причине, что и почти все ее соотечественники: во-первых, здесь хорошо платили, а во-вторых, уходить было страшно.
После профессора Саркиса к ней зашел молодой иракский сотрудник Юсеф. Он появился в бухгалтерии недавно, но успел проникнуться к Лине нежными чувствами — присылал ей цветы, коробки с финиками, арабские любовные стихи и уже несколько раз специально задерживался на работе, чтобы пригласить ее на обед. Он был зануда. В тот вечер от него разило одеколоном, что было дурным предзнаменованием. Усевшись на стол Лины, он уверенным тоном, не допускавшим возможности отказа, сообщил ей, что заказал места у Блэйка, не забыв похвастаться, что это самый дорогой ресторан в Лондоне.
— Я занята, — ответила Лина, даже не глядя на него.
Юсеф был ошарашен.
— Вы заняты каждый вечер?
— Да, каждый вечер. — Господи, какой зануда, подумала она.
Не обращая внимания на приунывшего поклонника, так и сидевшего на столе, Лина заперла шкафы. Ей с самого начала было ясно, что Юсеф принадлежит к числу мужчин-арабов, лишь старающихся выглядеть современными. Потом же они сделают все, чтобы превратить бывшую возлюбленную в постоянно беременную домашнюю рабыню. Все они были одного поля ягоды. Вот почему Лина ни за что не хотела выходить замуж и давно научилась отшивать сладкоголосых кавалеров.
Она была привлекательна. Мужчины обращали внимание на ее лицо и фигуру даже тогда, когда она старалась быть как можно более незаметной. Коротко подстриженные шелковистые черные волосы сверкали, как ценный мех. Их дополняли черные, словно нарисованные углем брови, высокие скулы и правильный крупный нос. У нее было лицо мусульманской принцессы. Зная это, Лина специально носила свитера в обтяжку и самые короткие юбки, какие продавались в «Оксиденте», — тоже своего рода «таккийя». Но все равно Лина не могла отделаться от ощущения принадлежности сразу к двум мирам: она одновременно была и женщиной Востока, и женщиной Запада, заложницей своей судьбы и ее хозяйкой. Таков еще один удел «молчаливых»: они так до конца и не понимали, кто же они на самом деле.
Лина Алвен тоже была эмигранткой из Ирака, хотя и иного сорта, нежели Хаммуд. Ее родители принадлежали к старой аристократии. Такие люди когда-то с презрением смотрели на нуворишей вроде Хаммуда, но в последнее время научились кое-как с ними ладить. Семья бежала из Багдада в 1968 году, когда к власти пришел Правитель, — сначала в Амман, а потом в Лондон. В эмиграции ее отец стал кем-то вроде арабского Эшли Уилкса — благородный патриций, всячески старавшийся приспособиться к изменившимся обстоятельствам, но не сильно преуспевший в своих стараниях. Его жена умерла вскоре после приезда в Англию. Своего единственного ребенка — Лину — он учил быть сильной, независимой, полностью включенной в новое окружение — словом, такой, каким сам он стать не смог.
Лина была «папочкина дочка», и в их привязанности друг к другу выразилась вся сила традиций арабской семьи. Конечно, у нее проявились все качества единственного ребенка — обидчивость, капризы, неуверенность в себе. Она выросла своенравной девушкой, избалованной благородным, сбитым с толку отцом. Но в то же время она стала и достаточно серьезным человеком. После отъезда из Ирака отец решил, что она в конце концов должна окончить колледж и начать работать. Так жили на Западе, а он утвердился в намерении быть современным цивилизованным арабом, даже если это будет стоить ему жизни. К счастью, он не дожил до того дня, когда мог столкнуться с Назиром Хаммудом.
Лину увезли из Багдада пяти лет от роду, и из воспоминаний об этом городе у нее сохранились главным образом запахи, так не похожие на запахи Лондона: запах плесени в огромном доме ее деда в районе Вазирия; сладкий запах ее собственных пальцев, когда на базаре пряностей в старом городе она трогала тюки с мускатным орехом и кардамоном; аромат жареной рыбы масгуф в ресторане на улице Абу-Навас, идущей вдоль Тигра, куда отец водил все семейство по вечерам в четверг.
И еще Лина помнила запах страха. В то лето, когда танки Правителя захватили президентский дворец, он стоял в городе повсюду. Гордые своей древностью родовитые аристократы в панике бежали, спасая жизнь. Лина помнила чемоданы, стоявшие в холле, машину, мчавшуюся по дороге через пустыню в Иорданию, чтобы успеть до закрытия границы, и опустошенные горем глаза матери, когда они в последний раз выезжали из Багдада. Правитель уже устроил в одном из пригородов Багдада дом допросов и пыток, который называли «Каср-аль-Нихайя» — «Дворец Конца». Через несколько месяцев среди эмигрантов выработался особый кодовый язык: когда арестовывали кого-то из друзей или родственников, они говорили «найем явах» — «уснул в доме». К тому времени, когда Лина выросла, успели «уснуть» или были просто убиты почти все взрослые иракские мужчины, которых она знала.
За прошедшие с тех пор годы иракцы свыклись с запахом страха, как привыкают к запаху гнилья люди, живущие недалеко от свалки. Казалось, что-то гниет и разлагается глубоко внутри организма, вырываясь этим сырым, едким запахом наружу. Страх ощущался даже физически: внезапный ком в горле, невольная дрожь в затылке, вечно влажные от пота ладони. В то лето, как и во все последующие годы, стыд и бессилие стояли в глазах мужчин, которых арестовывали и пытали; ни их самих, ни их матерей, сестер, племянниц страх не покидал никогда.
К Хаммуду Лина попала при жутких обстоятельствах, совершенно по-иракски; позже она ни с кем об этом не разговаривала. Вскоре после смерти отца, когда она заканчивала учебу на компьютерном факультете в Лондонском университете, ее навестил один человек, работавший в Багдаде в министерстве внешней торговли. Он сказал, что знаком с теткой Лины, работавшей в том же министерстве, и в доказательство вручил написанное ею письмо. Лина прочла его с дурным предчувствием. Отец всегда говорил, что тетя Соха — заложница семьи: она получила работу в правительственном аппарате или, точнее, ее заставили принять эту работу после того, как вся остальная семья бежала из страны.
После нескольких абзацев, излишне весело описывающих жизнь в Багдаде, Соха предложила Лине поговорить с бизнесменом по имени Назир Хаммуд по поводу работы после университета. Хаммуду нужны люди с техническим образованием, писала она, и это был бы патриотический поступок. Даже тогда Лина поняла, что означало это письмо. Ее тетка боялась. Если бы Лина не выполнила ее просьбу, Соха пострадала бы. И с тех пор Лина, как и любой другой выходец из Ирака, выполняла свой долг, обналичивала свой чек, жила не поднимая глаз.
Отмеченная печатью страха Лина быстро попала в число доверенных сотрудников Хаммуда. Он считал, что всякий имеющий какие-то корни в Багдаде должен его бояться и делать все, что он скажет, не задавая вопросов. Явных угроз от него никто не слышал, но в этом и не было необходимости: все всё понимали и так. В Лондоне иракцев связывало одно ужасное видение: некто, держащий молоток с гвоздями над головой близкого человека. Этот кошмар был далеко, за тысячи миль, но избавиться от него было невозможно. Он накрывал фирмы типа «Койот инвестмент» невидимой пеленой, делая их практически непроницаемыми для посторонних. Вся нация оказалась в заложниках; они «уснули» все вместе.
