Иоганнес Зиммель - Ушли клоуны, пришли слезы…
But only yesterday.[26] Норме вспомнилась эта шекспировская строчка. Еще вчера. Еще вчера все они были друзьями, все, сидящие здесь. Нет, если среди них есть предатель, это неправда. Тогда он и вчера не был их другом. Да кто заглянет в душу человека? Кто знает другого? Никто никого не знает. Глубокой ночью каждый одинок…
Дверь секретариата открылась, и Сондерсен вернулся к ним. Все ждали чего-то особенного. И не ошиблись.
— Нашлось тело Томаса Штайнбаха, — сообщил он спокойно, словно речь шла о самом обыкновенном деле.
— Где? — вскинулся Барски.
— В Ольсдорфе. В крематории.
Странно, подумала Норма. Никто не вскочил с места. Никто не вскрикнул. Или нервничают все, но стараются не подать виду?
— Как он туда попал? — спросил Сасаки, не отходя от окна.
— Понятия не имею, — ответил Сондерсен.
Как пристально, хотя и почти незаметно, наблюдает он за всеми и каждым, подумала Норма.
— Директору крематория — его фамилия Норден — позвонил кто-то из ночной смены. Норден позвонил в полицай-президиум по моему телефону. Ему ответил один из моих сотрудников, который и перезвонил сюда. Норден уже выехал в Ольсдорф. Двое служителей из ночной смены спустились примерно полчаса назад в подвал за очередными гробами для кремации. И тут, прямо посреди помещения, на полу увидели новый. Не заметить его было невозможно. С наклейкой и номером две тысячи сто один. Служитель, которому потом позвонил Норден, справился по журналу, и оказалось, что номер две тысячи сто один должен лежать в нише и без моего разрешения прикасаться к нему запрещено.
— После чего служитель отправился в морг, к нишам, — подсказал Сасаки.
— Точно. Стал искать гроб с номером две тысячи сто один. Не нашел, гроб из ниши исчез. Вместе с неизвестным пока покойником, к ноге которого была привязана бирка с именем Эрнста Тубольда.
— Стоп, стоп! — прервал его Хольстен. — Я хотел вам кое-что сообщить еще раньше! Но от волнения забыл… Я, во всяком случае, надписал только одну бирку. На имя Штайнбаха. Потом я видел ее в подвале отделения патологии привязанной к пальцу ноги человека, в котором жена и сотрудники отделения кардиологии опознали Эрнста Тубольда. — И вдруг он закричал: — Никакой второй бирки я не надписывал. Я надписал одну-единственную! Эли стоял рядом и все видел. Подтверди, Эли!
— Я стоял рядом с тобой, когда ты надписал одну бирку, — сказал Каплан, сделав ударение на число.
— Что это значит? — крикнул Хольстен, вскочил, подошел вплотную к израильтянину, схватил за плечи. — Что это значит, сукин ты сын! Что я потом надписал другую?
— Не надо…
— Что «не надо»?
— Убери руки! Я этого терпеть не могу. Убери, слышишь?
Хольстен отступил на шаг.
— Значит, ты так думаешь?! — Он еще больше повысил голос.
— Ничего я не думаю и не утверждаю. Я сказал только о том, что видел, как ты надписывал одну бирку. Только и всего. Перестань паясничать, это отвратительно.
Хольстен вдруг донельзя смутился и стоял с опущенными руками как потерянный. Обвел глазами присутствующих. Все избегали встретиться с ним взглядом.
— Я очень сожалею, — пробормотал он, вернулся на свое место и сел.
— Могу предположить, что вскрытие тела Тома уже состоялось, — сказал Каплан.
— Да, — сказал Сондерсен. — Его вскрыли. Все внутренние органы — сердце, печень, почки, мочевой пузырь и прочее вынули. Как и костный мозг… Вскрыли черепную коробку. Изъяли мозг. Вскрыли сзади и потом сшили кое-как, так что при перевозке шов разошелся. Но лицо не тронули, — сказал Норден.
— Какие почтительные воры, — проговорил Сасаки.
— Дурак! — сказал Каплан. — Зачем им рисковать и самим производить розыск второго неизвестного покойника? Все очень просто… Я прав, господин Сондерсен?
— Может быть. Пока нельзя сказать ничего определенного.
— Но как это могло случиться? Неужели никто не видел людей, которые привезли гроб с Томом? Как они туда попали? — спросила Гордон.
— Выясняем, — ответил Сондерсен. — Господа Барски и Хольстен, несмотря на поздний час, я вынужден просить вас поехать со мной в Ольсдорф. Я должен быть уверен на все сто процентов, что это действительно тело Томаса Штайнбаха.
Барски тихонько спросил Норму:
— Вы разрешите мне после этого на несколько минут заглянуть к вам?
— Уже поздно… Ваша дочь…
— Она давно спит. Итак?
Норма кивнула.
Барски, Хольстен и Сондерсен вышли из конференц-зала, не произнеся больше ни слова. Вскоре встал и молча вышел Эли Каплан. За ним, сжав губы, Сасаки. Потом Александра Гордон. И никто ничего не сказал. Никто не посмотрел друг на друга. Каждый сам по себе, каждый из них одинок, подумала Норма.
16
— Фрау Норма Десмонд?
— Да.
— Центральная. Мы к вам битый час дозваниваемся.
— А я только пять минут как вернулась.
— Вас вызывает Москва. На проводе господин Вестен. Соединить вас?
— Да, конечно. — Норма, сидевшая на стуле у окна своей комнаты, встала, лицо ее просветлело.
— Норма, дорогая! Наконец-то! Где ты пропадаешь?
На расстоянии в сотни километров голос его звучал столь же отчетливо, как если бы он звонил из соседней комнаты.
— Ах, Алвин, я так рада слышать твой голос!
— А я как рад! Ты побывала в Ницце?
— Да, с Барски. У нас там…
Он сразу перебил ее.
— …было много разных впечатлений. Представляю. У меня тоже. Я живу в гостинице «Советская». Запиши номер телефона!
Норма достала из сумочки шариковую ручку.
— Набираешь код Москвы и потом номер — двести пятьдесят двадцать три сорок два. Я пробуду здесь еще несколько дней, встречусь с друзьями. А потом полечу в Нью-Йорк. И оттуда в Берлин. Непременно приезжай и ты туда. Лучше всего вместе с Барски. Идет?
— Какие могут быть сомнения? — сказала Норма.
Ее захлестнула теплая волна. Я дома, подумала она. Дома. Я не знаю, что такое быть у себя дома. Но когда слышу его голос, знаю. Тогда я дома. Слышать его голос — значит быть дома.
— Когда ты хочешь меня увидеть, Алвин?
— Я возвращаюсь двадцать четвертого сентября. В среду.
— И где остановишься?
— В «Кемпински», как всегда.
— Заказать тебе номер?
— Это я сделаю отсюда. Позвоню главному администратору, нашему старому другу Вилли Руофу.
— А я закажу для себя. И для Барски. Он обязательно приедет. Значит, до двадцать четвертого в «Кемпински»!
— Отлично. Никаких особых проблем нет?
— Нет, Алвин.
— Вот и хорошо! Подожди, я хочу тебе еще кое-что сказать!
— Да, слушаю.
В его голосе, знакомом ей до мельчайшего нюанса, звучала нежность и радость.
— Оперный театр приготовил нам на конец месяца настоящую изюминку. На двадцать восьмое сентября. Это воскресенье. Мы успеем вернуться из Берлина. Двадцать восьмого дают «Силу судьбы». Премьера! Но весь фокус вот в чем: музыка будет исполняться с текстом немецкого либретто Верфеля.
— Франца Верфеля?
— Да. А ты и не знала, что он написал немецкий текст либретто к «Силе судьбы»?
— Нет.
— Он написал целых четыре либретто — к четырем операм Верди. В двадцатые годы, в самом начале. Верди всегда брал за основу опер сюжет яркий, драматичный, согласна? Четыре раза Шиллера: «Орлеанскую деву», «Разбойников», «Луизу Миллер» и «Дон-Карлоса», и Гюго «Эрнани» и «Риголетто». Его всю жизнь волновали человеческие страсти, сильные характеры, напряженные ситуации. А его либреттисты…
— Послушай, ты отдаешь себе отчет, откуда ты говоришь и во что тебе обойдется каждая минута?
— А как же, драгоценнейшая Норма. Знаешь, мне стало вдруг как-то одиноко. И захотелось поговорить с тобой. Ничего, не обеднею. Прости старику эту слабость!
— Швыряешь, как всегда, деньги на ветер. А еще социалист… Ну, продолжай!
— Да, его либреттисты Пьяве и Гисланцони, который вдобавок обрабатывал чужие сюжеты, особыми талантами не блистали. Да и вообще это им было не под силу. Поэтому Верфель и решил написать несколько оригинальных либретто. Премьера в оперном двадцать восьмого. Мы непременно должны на нее попасть.
— Обязательно пойдем, — сказала она. — И насколько я тебя знаю, товарищ, возьмем билеты на лучшие места.
— В гамбургском оперном — середина первого-пятого рядов партера. На концертах мы сидим в одиннадцатом-тринадцатом рядах. А на балетах…
— …в первом ряду первого яруса, — подсказала Норма. И оба весело рассмеялись. — Как видишь, я не забыла.
— Вот и чудесно, — проговорил он. — Так что закажи, пожалуйста, билеты! Погоди — а сколько? Пригласим Барски?
Она колебалась.
— Знаешь, я за то, чтобы пригласить, — сказал он. — По-моему, Барски очень симпатичный человек. Ты согласна?
