Грэм Грин - Стамбульский экспресс
— Десять фунтов, — сказал Майетт, кивнув официанту.
— Ох, боже, как дорого! — воскликнула Джанет Пардоу и посмотрела на него с уважением.
— Я шучу, — ответил Майетт. — Я не давал ей никаких денег. Купил ей билет. Да и вообще мы просто подружились. Она хороший человек.
— Ха-ха, — засмеялся Стейн.
Майетт осушил свой бокал. По голубым плиткам к ним приближался официант со столиком на колесах.
— Здесь очень хорошо кормят, — заметил Сейвори.
Майетт наслаждался непринужденной атмосферой и легким ароматом разных блюд; в одном из соседних залов играли концерт Рахманинова. Можно было подумать, что находишься в Лондоне. Звуки музыки навевали воспоминания: люди высовывали головы из окон, они смеялись, разговаривали, зло подшучивая над скрипачом.
— Она была в меня влюблена, — задумчиво сказал Майетт.
Он никогда не предполагал, что произнесет эти слова вслух в пустом голубом ресторане, он был растерян и слегка потерян, когда понял, что громко произнес их; эти слова прозвучали хвастливо, а он совсем не хотел хвастаться, да и чем тут хвастаться, если тебя любит девушка из варьете. Он покраснел, когда все стали над ним подсмеиваться.
— Ах уж эти девушки, — сказал Стейн, покачивая головой. — Знают, как окрутить мужчину. Это все обаяние сцены. Помню, когда я был молодым парнем, часами ждал у артистического подъезда, чтобы только увидеть какую-нибудь потаскушку, танцевавшую в первом ряду. Шоколад. Ужины. — Он на мгновение остановился, увидев грудку дикой утки у себя на тарелке. А потом добавил: — Огни Лондона.
— Раз зашел разговор о театре, Джанет, хотите сегодня вечером сходить со мной куда-нибудь? — спросил Майетт.
Он назвал ее по имени, чувствуя себя с ней непринужденно после того, как узнал, что ее мать была еврейка, а дядя у него в руках.
— С удовольствием пошла бы, но я обещала мистеру Сейвори пообедать с ним.
— Мы могли бы пойти в ночное кабаре.
Но он не собирался позволять ей обедать с Сейвори. Весь день он был слишком занят и не мог побыть с ней; ему пришлось провести в конторе много часов, распутывая все дела, которые Экман так искусно запутал; да еще нужно было нанести кое-кому визиты. В половине четвертого, проезжая на машине через Ипподром, он увидел, как окруженный детьми Сейвори фотографирует; он снимал быстро, успел три раза нажать грушу, пока такси проезжало мимо, и всякий раз дети потешались над ним. Только в половине седьмого Майетт вернулся в отель.
— Мисс Пардоу у себя, Калебджян?
Калебджян знал все, что происходило в отеле, Его полная осведомленность объяснялась только непоседливостью: он вдруг нырял куда-то из пустынного холла, с шумом носился вверх и вниз по лестницам, проникал в отдаленные гостиные, а потом возвращался к своей конторке и сидел без дела, зажав руки между коленями.
— Мисс Пардоу переодевается к обеду, мистер Карлтон Майетт.
Однажды, когда один из членов правительства останавливался в отеле, Калебджян огорошил дотошного сотрудника британского посольства, позвонившего по телефону: «Его превосходительство в уборной. Но он пробудет там еще не больше трех минут». Калебджян рысцой бегал по коридорам, подслушивал у дверей ванных, затем возвращался к своей конторке, где ему нечего было делать, кроме как раскладывать в голове по полочкам крохи полученных сведений. В этом была вся жизнь Калебджяна.
Майетт постучал в дверь номера Джанет Пардоу.
— Кто там?
— Можно войти?
— Дверь не заперта.
Джанет Пардоу почти кончила переодеваться. Ее вечернее платье лежало поперек кровати, а она сидела перед туалетом и пудрила себе руки.
— Вы и в самом деле собираетесь обедать с Сейвори?
— Так ведь я обещала!
— Мы могли бы пообедать в «Пера-Палас», а потом пойти в «Пти Шан».
— Вот было бы чудесно! — сказала Джанет Пардоу и принялась красить ресницы.
— Кто это? — Майетт указал на большую фотографию в складной рамке: женщина с квадратным лицом. Волосы круто завиты; фотограф попытался заретушировать резкие очертания ее подбородка.
— Это Мейбл. Она ехала со мной в поезде до Вены.
— Я вроде бы ее не видел.
— Теперь она коротко подстрижена. Это старая фотография. Мейбл не любит сниматься.
— Она выглядит мрачно.
— Я поставила здесь ее фото на случай, если стану гадко себя вести. Она пишет стихи. На обратной стороне написаны какие-то. По-моему, очень плохие. Я ничего не понимаю в поэзии.
— Можно я прочту?
— Конечно. Вам, наверное, кажется забавным, что кто-то посвящает мне стихи. — Джанет Пардоу посмотрелась в зеркало.
Майетт перевернул фотографию и прочел:
Стройна, скромна, но, как вода, прохладна
И недоступна, хоть и ненаглядна.
Русалка, знаю я твою беду.
Стремишься в море, а живешь в пруду.
Здесь затхлый омут, потерпи чуть-чуть.
Отправишься ты в море, в дальний путь.
— Оно нерифмованное. Или рифмованное? А все-таки, что оно означает?
— Я думаю, оно звучит как комплимент, — ответила Джанет Пардоу, полируя себе ногти.
Майетт сел на край кровати и стал рассматривать Джанет. «Что бы она сделала, если бы я попытался соблазнить ее?» — подумал он. Ответ он знал: она бы рассмеялась. Смех — лучшая защита целомудрия.
— Вы не будете обедать с Сейвори. У меня такие люди вызывают отвращение. Выскочка из-за прилавка.
— Дорогой, я же обещала. А кроме того, он ведь гений.
— Вы сейчас спуститесь со мной вниз, быстро сядете в такси и будете обедать в «Пера-Палас».
— Бедняга, он никогда не простит мне этого. А было бы забавно.
«Вот так-то, — подумал Майетт, поправляя черный галстук. — Все теперь просто, когда я знаю, что ее мать была еврейкой». Было так легко без умолку разговаривать с ней во время обеда и вести ее под руку, когда они шли пешком от «Пера-Палас» к «Пти Шан», расположенному возле английского посольства. Ночь была теплая, ветер утих; все столики в саду были заняты. Суботица стала еще более нереальной, когда он вспомнил, как снег бил ему в лицо. На сцене француженка в смокинге важно расхаживала с тростью под мышкой и пела песенку о «моей тетушке» — благодаря Спинелли эта песенка стала популярной в Париже лет пять тому назад. Турки смеялись и болтали, как горластые домашние птицы, потягивая кофе и качая маленькими, словно покрытыми перьями головами, а их жены, с одутловатыми тупыми лицами, лишь недавно освобожденные от чадры, сидели и молча глазели на певицу. Майетт и Джанет Пардоу шли вдоль сада в поисках свободного столика, пока француженка пронзительно кричала, смеялась и вышагивала, безнадежно предлагая свои непристойности безразличным и невеселым зрителям. Пера круто спускалась вниз, у их ног огни рыбачьих лодок на Золотом Роге вспыхивали, как карманные фонарики; официанты сновали вокруг, подавая кофе.
— Вряд ли мы найдем столик. Придется войти вовнутрь театра.
Какой-то толстяк помахал им рукой и улыбнулся.
— Вы его знаете?
Майетт немного подумал и потом ответил:
— Да, кажется… Его фамилия Грюнлих.
Он ясно видел этого человека только дважды: один раз, когда тот влезал в машину, и второй раз, когда он вылезал из нее, намереваясь сесть в стоявший на станции освещенный поезд. Его воспоминания об этом человеке были смутны, казалось, он знал его когда-то ближе, но было это давно и в другой стране. Едва они миновали его столик, Майетт сразу забыл о нем.
— Вон там свободный столик.
Под столом их ноги коснулись одна другой. Француженка, качая бедрами, исчезла, а из-за кулис по сцене колесом прошелся мужчина. Он встал на ноги, снял шляпу и сказал что-то по-турецки, отчего все засмеялись.
— Что он сказал?
— Я не расслышал.
Мужчина бросил в воздух шляпу, поймал ее, поклонился, почти согнувшись пополам, и выкрикнул одно только слово. Все турки опять захохотали, и даже их жены с одутловатыми лицами заулыбались.
— Что он сказал?
— Это, должно быть, диалект. Я не понял.
— Я хотела бы что-нибудь трогательное. Слишком много выпила за обедом и стала сентиментальной.
— Здесь хорошо кормят, правда? — с гордостью сказал Майетт.
— Почему вы не останавливаетесь здесь? Говорят, это лучший отель.
— Ну, знаете, наш тоже очень хороший, и мне нравится Калебджян. Он всегда действует на меня успокаивающе.
— А все-таки, лучшая публика…
На сцене танцевала группа девушек в шортах и в гвардейских шапках. На шее у них висели свистки, но сидевшие за столиками турки не понимали значения всего — они не привыкли видеть гвардейцев в шортах.
— Думаю, это английские девушки, — сказал Майетт и вдруг наклонился вперед.
— Вы знакомы с кем-нибудь из них?
— Я думал… надеялся… — Но он, пожалуй, испугался при появлении «Девочек Данна». Корал не говорила ему, что собирается танцевать в «Пти Шан», но, скорее всего, она еще и сама этого не знала. Он вспомнил, как она, храбрясь, растерянно вглядывалась в полную разных звуков темноту.
