Михаил Любимов - И ад следовал за ним
Челюсть принял «Нефертити» для себя и спиннинги для своих контактов (сам он не ловил, а охотился — это уже на ранг выше) и заказал по просьбе тестя два снайперских прицела для стрельбы по кабанам с вышки (егеря сгоняли бедняг в стадо, и палить можно было, не целясь) и особый чехол для охотничьего ружья, сделанный из стали и не позволяющий тягачу, трактору (или танку), везущему прицеп с убитыми фазанами (кабанами, тиграми, слонами), переехать и сломать ружье, случайно положенное на дорогу,— такой случай якобы у тестя был: тягач повредил ему подарочную бельгийскую винтовку во время охоты в заповедном хозяйстве.
Мы проехали мимо памятника виконту де Бражелону (голубь на его шлеме радовался жизни) и прямо у муниципалитета свернули на улицу Отца Уникальной Театральной Системы.
Римма немного нервничала — ведь наш визит знаменовал собою новую страницу в истории домов Капулетти и Монтекки: близкая дружба, свадьба, потом вежливое охлаждение до телефонного уровня, вдруг новый всплеск в виде ночного визита к нам Николая Ивановича после пьянки и приглашение к нему домой — событие национальной важности!
Челюсть уже перебрался во внушительный номенклатурный дом, перед которым моя весьма приличная обитель выглядела, как лачуга (правда, в случае заварушки его атаковали бы в первую очередь и не помог бы тут даже пистолет–пулемет «венус», калибр 5,6 мм), мы вплыли в роскошное фойе — иначе не назовешь эти устланные коврами просторы с импортными щетками–половиками у входа, целой оранжереей заморских цветов в керамических кашпо, развешанных на витиеватых железных перегородках, с мягкой мебелью и вкрадчивой дежурной, которая одновременно и обдавала бездонным гостеприимством, и испепеляла проницательной рожей ветерана местной охранки.
Большая Земля за истекший период (нет, Чижик, ты в гроб сойдешь со мной вместе с азбукой канцелярита!) стала еще необъятнее и превратилась в целый Материк, ноги совсем укоротились, и когда–то ястребиные очи прикрывали матовые очки — видимо, после ночных бдений над историческими романами из жизни французских королей (пример для подражания) зрение пришло в негодность.
Апартаменты, точнее, покои с цветными витражными дверями, хрустальными люстрами, пейзажами, в которых доминировали березы и осины, окруженные талым снегом и весенними ручейками, кожаным гарнитуром и палисандровой стенкой, вполне соответствовали новому стилю Мекленбурга, сменившему суровый аскетизм борцов за справедливость на роскошь не обреченного на неизбежную гибель нового класса.
В холл влетели нас встретить два ангела, мальчик и девочка, улыбающиеся, как на рекламе импортной зубной пасты, дети на американский манер сами протянули руки для пожатия (уж не гувернантку ли завела семья Челюсти?) и тут же удалились, приняв из рук мамы врученный мною букет потрясающих роз, купленных за дикую цену на рынке недалеко от памятника Буревестнику.
Стол, покрытый алой скатертью (тоже не случайно: Челюсть любил этот цвет и частенько повторял цитату из Уитмена, в свою очередь, процитированную Усами, в чьих трудах он ее и подцепил: «Мы живы, горит наша алая кровь огнем неистраченных сил!»), ломился от распределительных яств и набора напитков, включавших даже «гленливет» (Николай знал мои слабости, впрочем, будем к нему справедливы: с юных дней он любил жить широко, не мелочился и всегда давал взаймы, я же, например, еще не дав, уже чувствовал себя обворованным).
Римма и Большая Земля изображали радость после вынужденной разлуки (обе, наверное, с удовлетворением фиксировали друг у друга новые морщины, складки и жировики), щебетали через стол, вспоминая общих и особенно покойных подруг и делясь советами по воспитанию детей (телефонный контакт все–таки не прерывался, и они были в курсе семейных дел), мы с Челюстью произносили несуразные тосты, сознавая их глупость, но в то же время и необходимость, затем Большая Земля лично внесла баранью ногу («сделала сегодня ногу со сложным гарниром» — тогда это мистическое обозначение вошло в моду во всех первоклассных ресторанах Мекленбурга, я тут же придумал себе эпитафию: «Тут лежит несложный Алекс Уилки, который съел сложный гарнир и от него погиб»), затем мы переместились на кожаную мебель, где Коленька (между прочим, специально надел подаренные мною запонки с головою Нефертити), как в доброе старое время, исполнил «Не счесть алмазов в каменных пещерах»,— партия не его голоса, но заучил он ее еще тогда, когда у него прорезался тенор; женщины разнеженно слушали, Большая Земля тихо подпевала, раздувая свои мехи–бюст.
Оставив женщин наедине с их нержавеющей дружбой, мы взяли кофе и переместились в кабинет–библиотеку. Челюсть за многие годы я изучил как свои пять пальцев, и его полные и неполные собрания меня не потрясли: дай Бог, если за свою славную жизнь он прочитал хоть одну серьезную книгу!
Правда, он проштудировал несколько полезных книг типа «Крылатые слова» и «Сборник застольных анекдотов» на английском; мой опытный взгляд сразу засек стопку книжонок с закладками, по корешку я определил словарь цитат издания «Пингвин», содержащий мудрые высказывания на все случаи жизни и индекс, по которому их легко было зацепить. Челюсть готовился буквально ко всем общественным мероприятиям, репетировал выход даже в гости, дабы выглядеть человеком эрудированным, разве только в постель с Большой Землей не ложился, не подкрепившись броской цитатой, анекдотом или отрывком из мемуаров военачальников (в его высокой среде проблемы войны частенько накатывались на бессвязное бормотание после фужеров с водкой).
В далеком углу я заприметил маленькое фото Усов в орденах (они все чаще украшали лобовые стекла грузовиков в те неопределенные дни) — ого! Это говорило о многом, это означало, что жесткие тенденции в мятущейся мекленбургской политике продолжали нарастать: ведь Челюсть зазывал в свой кабинет не только так называемых старых друзей вроде меня, но и тестя, и его коллег, живущих напротив, в охраняемом доме–дворце.
— Ты сегодня какой–то грустный…— заметил Николай,— Думаешь об операции? Не стоит! Я уверен в успехе… конечно, если мы не будем идти на поводу у руководства.
— Давай не говорить о делах,— попросил я, в печенках у меня эта «бемоль», ну ее к черту!
— С женой, что ли, поругался? — Он был наблюдателен и почувствовал холодок в наших общениях с Риммой.
— Надоела эта дурацкая жизнь, Коля. Трудно. Сомневаюсь, что мы сможем жить вместе, если я вернусь…
Он начал меня успокаивать, а размякшего Алекса понесло по волнам, и я вывалил ему о драгоценном ларце.
— Как бы она тут не запуталась. Бухгалтер из меня плохой, а она спекулирует шмотками…— исповедовался дурак.
Сказал — и обделался: ведь дал Челюсти козырную карту, заложит при первом же случае, если ему будет выгодно.
Но он реагировал благодушно:
— Ах, Алик, сейчас такое время… все продают, деньги–то нужны. Тем более что вы строите дачу… Только предупреди, чтобы она делала все осторожно.
— Надеюсь, что все это между нами,— вякнул я.
— Как тебе не стыдно! А еще старый друг!
Я не стал спорить и отхлебнул «гленливета», захваченного хозяином из гостиной.
— Хорошо ты пьешь, здоровяк, я подох бы от таких объемов! Ты Солженицына читал? И как?
Я неопределенно пожал плечами.
— Зря его выпустили,— продолжал он,— стрелять таких надо! Дали бы мне, рука не дрогнула, и целился бы я ему медленно, прямо в лоб, чтобы он лучше почувствовал, какой он гад!
Я промолчал: ну его к черту, достаточно и того, что разболтал ему насчет ларца, ну его к черту, парень он хороший, но… зачем делиться с ним тайнами? Разве он поможет? Кто поможет тебе вообще, если жена и сын смотрят на тебя, как на денежный мешок? Для чего вообще я живу? Для того, чтобы Бритая Голова шепнул по пьянке Самому–Самому (стараясь не задеть застрявшими в коронках мясными ошметками глухое ухо) о том, что в Англии («что? что? где? где? в Андах?») живет–поживает некий разведчик Алекс, преданный Делу и рискующий своей единственной жизнью ради Великих Идеалов и мудрой политики Самого–Самого? О том, что бесстрашный Алекс рано или поздно отловит и удавит Крысу?
К концу вечера я все же весело нажрался, был блестящ и остроумен — так по крайней мере я парировал на следующий день упреки Риммы, добавляя, что «тому, кто не грешил, не будет и прощенья, лишь грешники себе прощение найдут!» — изобретательно танцевал с Большой Землей под «ах, Тоня, Тоня, Тонечка, с ней случай был такой, служила наша Тонечка в столовой городской» (пел сам, забыл, что она не Тоня, а Клава), ей это безумно нравилось, пока я не уронил ее на пол.
На прощанье Челюсть одел и Римму, и меня (так в Кембридже одевает профессор своего не менее почтенного коллегу), на пустой улице Буревестника я сразу же нашел свободную машину, что в трезвом виде мне никогда не удавалось, которая и доставила нас до дома.
