По тонкому льду - Георгий Михайлович Брянцев
Кочергин предложил ему сесть:
— Вы хотите что-то сказать нам?
Полосухин решительно кивнул, но не ответил ни слова. Он, видимо, приводил в порядок растрепанные мысли.
Мы ждали. Пауза затянулась. Полосухин глядел куда-то мимо нас и ожесточенно грыз ногти. Он был в чрезвычайном возбуждении.
Я сидел рядом с капитаном, по правую руку. Он взял карандаш и своим крупным почерком вывел в блокноте: «Скис! Жидкая дрянь».
Наконец Полосухин заговорил. Заговорил захлебывающейся скороговоркой, будто опасался, что ему не дадут высказаться:
— Все выложу! Все дочиста! Он все одно не верит мне… Не верит…
Сказал, что перекусит меня пополам! И вполне свободно перекусит. Для него это все одно что сплюнуть…
— Кто он? — строго спросил Кочергин.
Полосухин будто споткнулся. Он умолк и уставился на Кочергина. Настала для него решительная минута. Надо было назвать фамилию.
— Глухаревский. Да вы знаете… — выдавил он из себя.
— Так, — подытожил первый этап допроса Кочергин. — Рассказывайте все по порядку!
И Полосухин рассказал все. Да, он виноват, но лучше сесть в тюрьму, чем умереть от руки Глухаревского. Это он, Глухаревский, сбил его с пути и заставил сообщать все об энской авиабригаде. Что нужно было Глухаревскому?
Многое: сведения о новых боевых машинах, количество вооружения на них, запас горючего, длительность полета, состав экипажа; сведения о том, где сложены авиабомбы, где расположен склад горючего, для чего подведена к аэродрому узкоколейная дорога, какой марки бензин идет на заправку самолетов и многое другое. Был ли доволен Глухаревский работой Полосухина? Видимо, да. Из чего это видно? Да хотя бы из того, что Глухаревский щедро одаривал его деньгами.
В феврале, например, сумма, полученная от Глухаревского, в три раза превысила месячную зарплату Полосухина. И Глухаревский верил ему, а с понедельника перестал верить. Почему с понедельника? Потому что в понедельник Полосухина вызвали в УНКГБ. Глухаревский перехватил его по дороге и спросил: «Зачем вызывали?» Полосухин ответил, что он и сам не знает. «О чем говорили?» — «Ни о чем. Просидел два часа, и никто даже словом не обмолвился». Глухаревский изменился в лице: «Как это ни о чем? Ты за кого же меня принимаешь? Выкладывай, не то перекушу пополам!» А что выкладывать?
Что? В четверг рано утром Глухаревский перехватил Полосухина на пути к аэродрому. Он ударил Полосухина по лицу и предупредил: «Смотри, шкура! Если тебя опять вызовут и ты опять будешь заливать мне байки, я тебя так тихо переправлю на тот свет, что ты и сам не заметишь».
— А мне жить надо! Понимаете — надо! — каким-то воплем закончил Полосухин.
Я посмотрел на Кочергина. Мне показалось, что он не особенно уверен в том, что Полосухину надо жить.
Покаянный порыв Полосухина был вызван не сознанием степени и глубины своего преступления перед Родиной, а страхом перед старшим сообщником.
— Кто познакомил вас с Глухаревским? — спросил Кочергин.
Никто! Дело было так. В прошедшую ноябрьскую годовщину днем его затянул к себе приятель, тоже шофер, но с «гражданки». Они здорово выпили. Полосухин явно перебрал, еле-еле добрался до дому. Он помнит, что на крыльце увидел соседа — Глухаревского и, кажется, поздоровался с ним. Нет, они не были знакомы. Поздоровался впервые, по пьянке. Пришла такая блажь, взял да и сказал: «Здравствуйте! С праздничком!» Глухаревский сбрасывал снег с крыльца и ответил на приветствие. Дома жена начала «пилить» Полосухина и величать его обидными словами, вроде: «Нализался, как пес!», «Пропасти на тебя нет», «Когда мои глазыньки перестанут видеть тебя, злыдень проклятущий» и т. д.
Начавшаяся перебранка переросла в ссору. Полосухин без пальто и шапки, разгоряченный, выбежал на улицу. Выбежал и упал в сугроб. Да там и остался.
А очнулся, когда было темно, на диване у Глухаревского. Утром они пили пиво и водку. Вели беседу, как давние друзья. Потом спали и опять пили. Домой Полосухин не хотел возвращаться. Был зол на жену. С того дня все и началось.
А потом, когда Полосухин передал первую записку со сведениями о вновь присланных в бригаду самолетах, тот предупредил его, что для пользы дела встречаться им более не следует и лучше делать вид, что они незнакомы. Так безопаснее и спокойнее…
Телефонный звонок прервал исповедь Полосухина. Кочергин поднял трубку, выслушал и вызвал дежурного.
— Уведите Полосухина к себе, — приказал он. — Накормите его. Дайте бумагу, ручку. Пусть изложит все подробно, по порядку, от начала до конца.
Когда мы остались одни, Кочергин торопливо сообщил:
— Крысы покидают корабль. Значит, кораблю грозит гибель. Примета верная.
Что же узнал по телефону Кочергин? Оказывается, Глухаревский собрал на скорую руку вещички и проследовал на вокзал. По пути он передал Кошелькову бумажный сверточек, что-то вроде сложенного в несколько раз конверта, и сел в трамвай. Сейчас Глухаревский на вокзале, ожидает поезда.
— Первым должен удалиться тот, кому больше угрожает опасность провала, — заключил Кочергин. — Надо арестовать всех троих. Займитесь Кошельковым.
Лично займитесь. Об остальном позабочусь я. Глухаревский что-то передал Кошелькову. Это «что-то», по всей видимости, предназначено Витковскому, но должно попасть в наши руки. Кстати, вы хорошо стреляете?
Как человек скромный и любящий правду, я ответил:
— Горжусь, что состою в лучшей стрелковой пятерке коллектива.
Кочергин сдержал улыбку:
— Отлично. Прихватите с собой малокалиберный пистолет. Возможно, понадобится. По воздушным шарам не приходилось стрелять?
Я признался, что не приходилось.
— Смотрите не промажьте! Пристрастие Кошелькова к шарам не случайно.
Спустя короткое время я сидел в уютной комнатке старой учительницы напротив дома Кошелькова и смотрел в окно. День клонился к исходу.
Учительница пристроилась у стола и трудилась над внушительной стопой ученических тетрадей. Она не мешала мне, я — ей.
Я выжидал. Проще простого было бы зайти к Кошелькову, арестовать его и произвести обыск, но обыск мог не дать желанного результата. Нет, терпение и терпение… «Передачка»
