По тонкому льду - Георгий Михайлович Брянцев
Утром Глухаревский, прибегнув к помощи телефона-автомата, дозвонился, видимо, до Кошелькова. Но не встречался с ним. А вот Кошельков с Витковским встретились в пивной, что рядом с Госбанком.
За Полосухиным, который шел по вызову к нам, теперь наблюдал не только Глухаревский, но и Кошельков. Первый по-прежнему занял позицию возле краеведческого музея, а второй — наискосок, возле кинотеатра. С Полосухиным же повторилась вчерашняя история. Он прождал в приемной два часа. Потом зашел я, сделал отметку на его пропуске и сказал, что он свободен.
Узкий лоб Полосухина, за которым, как в сейфе, прятались интересующие нас сведения, весь собрался в морщины. Я чувствовал, что он хочет заговорить со мной, спросить что-то, но не решается это сделать.
На этот раз Глухаревский к нему не подошел. Вместе с Кошельковым они наблюдали издали, с противоположной стороны улицы.
Вечером, а точнее, в половине десятого, когда уже совсем стемнело, я, по приказанию капитана Кочергина, отправился на квартиру Полосухина.
Мой визит поверг Полосухина в изумление. Открыв дверь, он уставился на меня одуревшими глазами и застыл как парализованный.
— Плохо вы гостей встречаете, — произнес я обычным тоном. — К вам можно?
— Почему же… Понятно, можно, — приходя в себя, ответил Полосухин и затоптался на месте.
«Вот что такое страх», — мелькнуло у меня в голове.
Легонько отстранив хозяина, я потянул на себя входную дверь и первым вошел в комнату. В ней была женщина, по-видимому жена Полосухина, но только старше его по годам.
— Настя! Выдь до соседки, — сказал ей Полосухин. — Нам покалякать надо…
Женщина молча вышла.
Небольшая комната с обычной для семейной квартиры немудреной обстановкой никакого интереса не вызывала. Я сел у стола, пригласил сесть хозяина и заговорил с ним о начальнике материального склада авиабригады. Так было задумано капитаном Кочергиным. Каков из себя этот начальник склада, как он ладит с народом, любит ли компанию, какие у него порядки в складе, с кем он дружит, не довелось ли Полосухину бывать у него дома и т. д. и т. п.
Полосухин отлично понял, что весь этот разговор так только, для отвода глаз, однако старался давать обстоятельные ответы и говорил все, что знал.
Потом я переключился на начальника автобазы бригады. Ставил те же вопросы и получал примерно такие же ответы. Для меня этот разговор, занявший битый час, был нужен, нужен хотя бы для того, чтобы заполнить время.
Потом я сказал «спасибо!», надел кепку и вышел.
Через полчаса у Кочергина, кроме меня, собрались все оперработники моего отделения. Отпустил нас Кочергин около двух ночи… А сейчас уже… О, очень поздно! Пора и на покой!
1 апреля 1939 г (суббота)
Сегодня я встал необычно рано, выпил стакан чаю из термоса и отправился в управление.
Стояло холодное солнечное утро. По небу лениво плыли белые грудастые облака. В сквере перед зданием управления с криками и перебранкой облюбовывали места для жилья первые грачи.
Всю неделю я был полон нетерпеливого ожидания: чем окончится эксперимент, предпринятый капитаном Кочергиным?
В четверг мы вызвали Полосухина еще раз. Он был похож на человека, пропущенного через мясорубку: глаза ввалились, щеки обросли многодневной щетиной. Он то и дело вздрагивал, испуганно оглядывался, будто ожидал удара.
Грязным платком ежеминутно стирал пот с лица.
На сей раз Кочергин приказал мне подвезти Полосухина до дому на машине.
В этом тоже таился определенный смысл.
Когда я вышел из подъезда и предложил Полосухину сесть в машину, он испустил тягостный вздох и тихо пробормотал:
— Так… понятно… Ну и слава богу…
Но радость его была преждевременной: я направил машину не в тюрьму, как он ожидал, а в Больничный переулок.
Глухаревский прождал его у краеведческого музея до двух ночи, а потом рискнул заглянуть к нему домой. Но Полосухина дома не оказалось. И не оказалось по вине самого Полосухина.
Когда я въехал в Больничный переулок, он понял, что его везут домой, и взмолился:
— Подбросьте меня до аэродрома… Вам ничего не стоит. В четыре утра я должен подвозить бензин.
Я исполнил его просьбу.
С той ночи Полосухин ни дома, ни в городе не появлялся: он не покидал территории аэродрома.
В полдень меня вызвал капитан Кочергин. Я застал его в приподнятом настроении. Он расхаживал по кабинету и жадно курил.
— Настал момент проверить, во имя чего мы рисковали, — сказал он.
— Что прикажете делать?
— Позвоните в бюро пропусков, — он показал на свой телефон, — и закажите пропуск Полосухину!
— Опять вызвали?
— И не подумал. Звоните!
Я заказал пропуск и выжидающе посмотрел на капитана. Он не стал дразнить мое любопытство и объяснил:
— Телефонистка коммутатора сообщила, что кто-то звонит из-за города, себя назвать отказывается и настойчиво просит соединить его с начальником, который сидит в восемьдесят пятой комнате. Стало быть, со мной. Я разрешил.
Оказывается, Полосухин. Просит принять. Срочно принять. Он на аэродроме.
Дальше терпеть не может и должен все сказать. Дело якобы пахнет кровью: его жизнь в опасности.
— Что же произошло? — прервал я капитана.
— Очевидно, то, чего следовало ожидать. Я послал дежурного на машине.
Так быстрее, — добавил Кочергин.
Минут через десять дверь приоткрылась, и дежурный по отделу ввел Полосухина. Вид у него был неприглядный: вымазанное известкой пальто застегнуто на одну пуговицу, ворот рубахи открыт и подвернут, волосы всклокочены, под глазами серые мешки.
— Здравствуйте… — тихо проговорил он и затоптался на месте.
