Анатолий Чехов - Чёрный беркут
— Стоп! Вот с этим делом давай разберемся. — Яков выжидающе замолчал, а комиссар продолжал: — Ты — защитник границы. Родина доверила тебе оружие. К нам напролом прут контрабандисты с опием. Мы их задерживаем, а если сопротивляются, уничтожаем. Все, казалось бы, правильно.
— Правильно, — согласился Яков, еще не понимая, куда клонит комиссар.
— А если будем бить всех без разбору, что нам люди скажут? Вот его, — Лозовой кивнул головой в сторону сидевшего у камней Каип Ияса, — бай посылает с опием и говорит: «Живым не сдавайся, все равно на границе убьют». Он верит баю. Вот и выходит правильно: убивают. И кто? Сын революционера-подпольщика Григория Кайманова.
— Не пойму я, Василий Фомич. Как же получается? — с искренним недоумением произнес Яков. — Сам я этого Каип Ияса из канавы выволок с целым мешком спичек и пограничникам сдал, а он опять здесь, теперь уже с опием... В следующий раз, может, с винтовкой придет.
— Первый раз была бытовая контрабанда, — сказал Лозовой. — Вся эта братия проходит фильтрацию. Если не агент и не какой-нибудь Шарапхан — крупный главарь, а как ты говоришь, «шаромыга», носчик, отпускают его и через погранкомиссара на родину отправляют. В этом тоже есть смысл. Баи говорят: «Стреляй до последнего патрона. ГПУ ни одного кочахчи в живых ее оставит». А он придет домой и расскажет, что ничего, мол, жив-здоров, только и урона, байскую контрабанду отняли. Кстати, знаешь, откуда словечко «шаромыга» пошло?
Яков пожал плечами.
— Очень просто. Гнали русские мужики войско Наполеона, обмороженных и оборванных французов. Вот и переделали их обращение: «шер ами» — «милый друг», — в «шаромыг».
— Пока живу, без пощады буду бить всякую сволочь. Сами учили, — сказал Яков.
— Выходит, ты деятель с программой, — не спуская с него глаз, сказал комиссар. — Только такая программа не шире прицельной планки твоей винтовки. На Асульме ты ведь еще одного носчика убил?
— Не убил бы, деньги унесли за кордон. Сорок тысяч рублей. Он в меня тоже стрелял.
— А проворнее действовали бы со своим Баратом, отрезали контрабандистов от границы, взяли бы живьем.
«Когда только узнал?» — с неудовольствием подумал Яков. Не предполагал он, что так вот встретятся они с Василием Фомичом. Вслух сказал:
— Носчик, шаромыга — тоже враг. Оставь его в живых, он снова через границу пойдет и снова опий понесет. Контрабандисты забрасывают к нам терьяк на миллионы рублей. К себе наши деньги волокут, а это — валюта!..
— Но в первую очередь мы обязаны ставить перед собой политические цели, — возразил Лозовой. — Отпетых бандитов в пограничной полосе не так уж много. Для того чтобы уничтожать пособнические базы, обезвреживать торговцев опием, а терьякешей делать людьми, нам надо хорошо знать даже тех, что приходят из-за кордона. В борьбе тоже нужно быть справедливым. Стоит ли убивать таких шаромыг, как этот Каип Ияс? Тем более, если он безоружный.
С этим Яков никак не мог согласиться. Разве плохо, если враги начинают бояться его? Даже прозвище дали, называют Черным Беркутом. Разбираться в людях! А что тут разбираться, если они из-за кордона терьяк прут.
— О тех, кто с оружием идет, разговор иной, — продолжал комиссар. — Думаю, тебе известно, какая идет в Средней Азии борьба с басмачами. У нас тоже борьба, но несколько иная, чем на равнине. Тут басмаческим отрядам развернуться трудно — горы. Зато город рядом, базар, железнодорожный узел. Вот кое-кому и выгодно гнать через границу опий. А под маркой контрабанды и вражеская разведка работает. Бывшие баи неустойчивых людей против Советской власти настраивают. Вот на них-то и должен быть направлен наш главный удар. Тут уж нужно быть беспощадным.
Чувствуя свою слабость в политических делах, Яков все же понимал, что комиссар во многом прав, но сдаваться не хотел.
— Чека на то и создали, чтобы бороться с контрреволюцией, — сказал он.
— Это-то верно. А что, Каип Ияс, по-твоему, тоже контрреволюционер?
Яков промолчал.
— Ты хоть газеты-то читаешь?
— Читаю... На почте или когда на заставу прихожу.
— А книги?
— Давно не читал. У меня, товарищ комиссар, семья! Ее кормить надо!
— Ну, а «Чапаева» читал?
— Не читал... Говорят, интересная книга.
— Вот то-то, говорят... Ты пойми, Яша, мир огромен. Все, что происходит в нем, отражается на границе. Готовится война, жди у нас гостей. А провокации? Где их больше всего? В пограничной зоне. Нет сейчас ни одного человека, кого бы не касалась политика всей страны. А у тебя все к одному сводится — увидел, догнал, убил.
— Это тоже кому-то делать надо. Попробуйте догнать, — упрямо проговорил Яков,
— Ну хорошо... — сдвинув фуражку на затылок и присаживаясь на валун, сказал Лозовой. — Зайдем с другого конца... Как ты думаешь, чем объяснить, что палачей в народе не любят?
— Что ж я, по-вашему, палач?
— Нет, зачем же? Пока что ты — народный мститель. В гражданскую войну мог бы стать, пожалуй, даже таким, как Чапаев. Воли и отваги тебе не занимать. Но сейчас мало быть Чапаем. Надо быть еще комиссаром Фурмановым. Может быть, у меня нет того, что есть у тебя, что дают тебе твоя молодость, твой характер. Но я хочу, чтобы все мое было в тебе, чтобы мир не замыкался для тебя этими горами, чтобы в убегающем носчике терьяка ты видел не только мишень...
«Они будто сговорились со Светланой, — подумал Яков. — Та тоже говорит, что мир не должен замыкаться этими горами».
— В погранвойсках есть неписаный закон, — продолжал комиссар. — Любого начальника обязывают быть политическим руководителем своих подчиненных. Правильный закон. Тебе, Яков, надо лучше знать людей, быть ближе к ним... Без этого трудно жить... А ты всю политику побоку — и без разбору стреляешь.
Яков молчал, раздумывая, зачем приехал комиссар на границу. Не для того же, чтобы вместе с пограничниками гоняться за группой Джафархана, и не за тем, чтобы здесь, в горах, проводить с ним, Каймановым, политбеседу!
— Ладно, — сказал Яков. — Я назвал Каип Ияса падалью. Вы считаете, что я не прав, что он не падаль, а человек. Да вы посмотрите на него!
Василий Фомич обернулся.
Каип Ияс, которого пограничники заставили помогать им хоронить убитых контрабандистов, подтащил небольшой камень с таким видом, будто нес полтонны, вытер ладонью пот со лба, сунул руку за пазуху и, воровато оглядываясь, бросил в рот грязно-бурый комочек, похожий на скатанный в шарик мякиш черного хлеба. Прикрыв глаза, проглотил его, словно священнодействовал.
— Видите, терьяк жрет. За терьяк и отца родного, и жену, и детей продаст. А вы говорите, человек.
— Давай подойдем к нему, — предложил Лозовой.
Оба неторопливо направились к испуганно поглядывавшему на них Каип Иясу.
Но опий, кажется, уже начал действовать на терьякеша. Он расхрабрился и даже сам начал разговор с «большим начальником».
— Ай, яш-улы, — привычно произнес он, обращаясь к Лозовому. — Ёшка Кара-Куш — мой лучший друг. Второй раз встречаемся, второй раз Каип Ияс остается живой. Ай, алла, алла! Агахан убит, Клочкомбек убит, Фаратхан убит. Джафархана поймали. — Он перечислил еще с полдесятка имен. — А Кип Ияс живой. Два раза его ловил Ёшка Кара-Куш, а Каип Ияс все равно живой.
Комиссару почти не требовался переводчик. В этих местах он прожил много лет, поэтому сравнительно неплохо знал курдский язык.
— Хорош друг этот Каип Ияс, — сквозь зубы процедил Яков. — Подальше от таких друзей.
— Лучшие чувства надо уважать, Яша, — усмехнувшись, проговорил Лозовой. — Спроси-ка, если бы была у него земля, понес бы он к нам терьяк?
Яков перевел вопрос комиссара. Каип Ияс ответил, что никогда у него не было земли.
— А скажи, яш-улы Каип Ияс, — спросил Лозовой, — почему куришь? Кем бы ты был, если бы жизнь у тебя получше была?
Яков перевел и этот вопрос. Каип Ияс долго всматривался в спокойное лицо комиссара: не смеется ли над ним «большой начальник». Но во взгляде русского увидел лишь искренний интерес к себе. Такое внимание польстило. Жалкий терьякеш даже приосанился, рассудительно ответил:
— Дед мой курил, отец курил и я курю. Жизнь тяжелая, нельзя не курить. Если бы не курил, — он тяжело вздохнул, — научился бы на блюре играть, на всех бы свадьбах играл... — Вытащив откуда-то из-за отворота грязного халата знакомую Якову камышовую дудку, Каип Ияс выдул из нее несколько заунывных свистящих звуков. Вид его был жалок и смешон. Но Лозовой и Яков не смеялись.
— Вот тебе, Яша, и ответ, — повернувшись к Кайманову, сказал комиссар. — Влезь в его шкуру, и курить начнешь, и с терьяком через границу побежишь. Такая у него жизнь. Переведи ему. Пусть не ходит к нам больше, живет у себя. Ни ему, ни нам терьяк не нужен. Скажи: большой начальник, мол, надеется; что не будет Каип Ияс заниматься контрабандой.
Яков перевел. Каип Ияс не сразу понял, оторопело замер, всматриваясь слезящимися глазами, с расширенными от опия зрачками, в лицо комиссара. Что-то человеческое мелькнуло в его взгляде, показавшись на мгновение из-за привычной угодливости. Мелькнуло и пропало. На лице снова можно было прочесть только выражение хитрости и страха.
