Полковник трех разведок - Богдан Иванович Сушинский

Москва. Театральное кафе-ресторан «Закулисье».

Апрель 1961 года

После того как полковник предупредил Курагину, чтобы она излишне не храбрилась, дабы не проколоться на эмоциях, на которых чаще всего и прокалываются, оба понимающе взглянули друг на друга. И пауза, которая возникла в их общении, чем-то напоминала «минуту молчания» по всем, кто в роковую минуту не сумел совладать со своими предательскими эмоциями.

— Правы были наши предшественники, — первым вышел из ступора Пеньковский, — настоящий разведчик и в своем родном, отечественном коллективе должен вести себя, как в стане врага.

— А я, потомственная дворянка, только так и веду себя в течение всей своей полусознательной жизни — как в стане врага. Так что давайте не будет об этом.

— Просто хотелось напомнить, в какой стране, в каком мире живем. Причем не столько эмоционально напомнить, сколько по-настоящему, сурово предостеречь.

— Если предостеречь, тогда это трогательно и по-своему даже знаково. Из этого следует, что моя судьба вам уже небезразлична.

— Жаль терять такого соратника по одной из самых древних профессий.

— Из «самых древних», говорите, полковник? Ну-ну. По какой именно из двух нам обоим известных, уточнять не стану.

— Да, в общем-то, по обоим сразу. Если уж так, откровенно и без всякой прочей зауми. Кстати, коль уж мы заговорили о твоей личной постельной коллекции важных государственных персон… Как считаешь, насколько солидно она может выглядеть? При публичном просмотре, само собой.

— Что на тебя нашло сегодня, Пеньковский? Что это на тебя опять нашло?

Услышав эти слова, полковник поневоле напрягся: только что прозвучала любимая фраза его супруги. Причем произнесенная в «минуты душевной невзгоды», она всегда служила предвестником «урагана семейных страстей». Мало того, Курагина произнесла их с теми же интонациями, с тем же ироничным ехидством, с которым супруга обычно начинала очередной тур «выяснений». И даже с тем же воинственным прищуром глаз на фоне холодной мстительности.

— Ты неправильно поняла меня, Курагина, — поспешил Олег охладить её пыл. — Дело не в ревности.

— В чем же тогда?

— Представляешь, какой успех могла бы иметь за рубежом твоя книга воспоминаний. Если, конечно, позаботиться о соответствующих персоналиях. Такая книга могла бы иметь громкий успех.

— Еще бы. Так и вижу её на прилавках с броским заголовком: «Мемуары кремлевской проститутки»! — саркастически разбросала руки Тамила.

— А что? Да, именно так: «Мемуары кремлевской проститутки»! — искренне восхитился полковник её сообразительностью. — Ты даже не поняла, что название-то гениальное. Только что пришло в голову или уже обдумывала?

— Ш-шас! Годами вынашивала, — съязвила секс-агент.

— Только огрызаться не надо. Ты по делу диалог веди… Записи какие-нибудь, сугубо мемуарные, приберегла?

— Я же не сумасшедшая, чтобы расстилать ковры к «подвалам Берии», — прошипела Курагина, потянувшись к мужчине через стол, почти соприкасаясь лицом к лицу.

— Сумасшедшей ты будешь выглядеть, если окажется, что на самом деле никаких записей не вела, — едва слышно проворковал он. Причем со стороны могло показаться, что эта странная «пожилая» парочка действительно увлеклась любовным воркованием. — Представь себе: на прилавках, на русском, английском, французском и прочих языках появляется книга, в которой, что ни персонаж — то государственный деятель, а что ни деятель — то интрига, по существу, очередной сексуально-политический скандал. И каждый — с международным резонансом.

— Попридержите коней, «полковник Остап Бендер», великий вы наш комбинатор.

Однако Пеньковский нервно помахал перед лицом Тамилы растопыренными пальцами, не позволяя выбить себя из седла. Как и Великого Комбинатора, его в самом деле «повело». Или «понесло».

— Не вытравливай меня из темы, Курагина, не вытравливай! Ты лучше в замысел вдумайся. «Мемуары кремлевской проститутки» — вот где открылось бы миру настоящее «закулисье» политической жизни Страны Советов, и не только её. А вслед за тиражами книги, издаваемой чуть ли не на всех «цивилизованных языках мира», — признание, литературная слава и банковские счета, банковские счета!.. — уже явно вошел в раж полковник. — За которыми — пятизвездочные отели и коньяки, а еще — яхты, пляжи и конечно же девоч… Пардон, увлекся. Однако суть ясна. Что ты отмалчиваешься, Курагина?

— Жду, когда иссякнет ваш словесный фонтан.

— Он не иссякаем, леди Курагина. Со временем я, конечно, и над идеей собственных мемуаров подумаю. Однако вряд ли они способны конкурировать с твоими. Да и спецслужбы разгуляться не позволят. Ни в Союзе, ни за бугром; не тот случай.

Курагина откинулась на спинку стула и, запрокинув голову, тоже мечтательно уставилась в потолок. Если до сих пор она всерьез не задумывалась над возможностью засесть за мемуары, то лишь потому, что панически боялась мести кагэбистов. Понимала: всякое отступление от текста «расписки о неразглашении» в Конторе рассматривалось, как предательство. О чем, собственно, ей напоминали, причем далеко не всегда в деликатной форме, перед каждой ответственной секс-операцией.

Но ведь побег за рубеж — сам по себе акт предательства. И, если уж решаешься на него, — по существу, терять нечего. Так что Пень-Пеньковский прав: на такую приманку читатель клюнет. Другое дело, что на дыбы встанут десятки по-своему «заинтересованных» министерств иностранных дел, посольств, консульств, парламентов и, что самое страшное, спецслужб мира.

— Я поняла вас, Пеньковский: вы просто мечтаете, чтобы после выхода книги все разведки и контрразведки мира передрались за право вздернуть меня на первом же попавшемся фонарном столбе?

— Риск появится, но слава того стоит. Она-то и будет лучшим телохранителем. А посему, сугубо между нами: хоть какие-то записи вела?

— В основном — здесь, — постучала коготком по виску.

— Значит, всё-таки вела, и кое-что удастся возродить уже сейчас, по ходу подготовки к побегу.

— Но это опасно.

— К черту опасности. Сиди и пиши, остальное приложится. Женская память мстительна, а потому крепка и конкретна. Другое дело, что рукописи необязательно хранить в своем письменном столе и разгуливать по Москве, набивая ими дамскую сумочку. За рубеж тоже можно переправлять по частям, на папиросной бумаге.

— Согласна, всё это решаемо.

— А что касается нашего «индонезийского тигра» — тут уж следует постараться. Не мешало бы раздобыть пару снимков. Ты — и великий вождь великого народа! Если не в постели, то хотя бы на светском рауте.

— С фотографиями будет сложнее, но я поговорю с кем нужно, вдруг и в самом деле… Словом, ваша идея, «полковник Бендер», стоит того, чтобы над ней подумать.

— С героями своих будущих мемуаров ты уже переспала, теперь стоит переспать с идеей их написания.

— Да вы уже заговорили бессмертными эпиграфами, Пеньковский.

— Как только полностью созреешь, поговорю с моим знакомым, британским промышленником Винном. Уж он-то