Иоганнес Зиммель - Ушли клоуны, пришли слезы…
Вестен положил свою руку на ее.
Вскоре к столу вновь подошел метрдотель в сопровождении официанта. Тот подогрел большие пузатые бокалы над пламенем спиртовки и только после этого разлил коньяк. Перед Барски поставил бутылку минеральной воды.
— Любимый коньяк господина министра, — сказал он. — «Мартель-экстра. Кордон аржан».
— Вам известен коньяк более высокого класса?
— Нет, господин министр.
— Мы с вами всегда одного мнения о напитках, — кивнул Вестен. — Выпейте с молодым человеком по рюмочке за наше здоровье!
— Большое спасибо, господин министр! За ваше здоровье и за ваших гостей!
Вестен поднял бокал, втянул в себя аромат золотистого напитка. И когда они с Нормой выпили и поставили бокалы на стол, продолжал свою мысль:
— «Мы пока даже представления не имеем, что человек способен сделать с человеком, во что его превратить». Скиннер прав. И мы должны выяснить это, Норма, мы трое. Ну, и Сондерсен с его ФКВ. Уверен, он давно догадывается. Или знает. Ему известно гораздо больше, чем нам. Вот почему мне необходимо посоветоваться с моими зарубежными друзьями и коллегами. Ты всегда будешь знать, где я нахожусь. У тебя будет мой адрес и номер телефона. Ты тоже должна сообщать, где ты и что ты. За дело, друзья мои, — самое время!
27
Было почти десять вечера, когда Барски с Нормой отъехали от «Атлантика». На почтительном расстоянии от них следовал черный «мерседес». Барски заметил его в зеркальце обзора и обратил внимание Нормы.
— Вот, значит, как выглядит тайное прикрытие.
Движение на улицах города было достаточно оживленным. Доктор сосредоточил все свое внимание на управлении машиной, и лишь после долгого молчания сказал:
— Извините, у меня есть одна просьба. Но если она будет вам неприятна, обязательно скажите.
— Просьба? Какая же?
— Мы летим завтра в полвосьмого утра. По крайней мере за сорок пять минут мы должны быть в Фульсбюттеле. Так что дочку я завтра утром не увижу. А мне так хочется попрощаться с ней. Давайте заглянем ко мне на минутку Ведь Еля давно будет спать, когда я вернусь из института.
— Ну конечно, заедем сначала к вам. Я подожду в машине.
— Ни в коем случае! — запротестовал он. — Вы подниметесь со мной. Умоляю вас! Я… я рассказал Еле о вас. Она мечтает с вами познакомиться… правда…
Нет, подумала Норма. Это опять ложный путь. Я не должна. Я не хочу. Я не имею права. И сказала:
— Хорошо, поднимемся, я пожелаю Еле спокойной ночи.
— Спасибо, — тихо проговорил Барски.
Когда машина остановилась перед домом на тихой Ульменштрассе, шедшей параллельно городскому парку, совсем близко от института, Норма изо всех сил старалась не думать о сыне. Метрах в ста притормозил черный «мерседес».
Квартира у Барски очень большая, современно обставленная. Книжные полки в кабинете доходят почти до потолка. Между ними, прямо напротив письменного стола — написанный маслом портрет молодой женщины. Узкое лицо, большой рот, темные глаза и темные, коротко подстриженные волосы. Лилового цвета блузка с открытым воротом. Фон — размытые очертания высоких серых домов и кусочек серого неба.
— Это Бравка, — объяснил Барски. — Портрет написала ее подруга. Дома должны подсказать тем, кто не знал Бравку, что она — горожанка, так как с детства живет в большом городе.
— Ваша жена была очень красивой, — сказала Норма.
— О да. А волосы у нее… прическа у нее была как у вас. Извините! Она была уже больна, когда писалась эта картина. Я только потом сообразил… Сперва подруга изобразила ее строгой, с поджатыми губами… Но Бравке это не понравилось. «Я хочу выглядеть веселой. Сделай что-нибудь, чтобы я выглядела веселой!» — просила она. «Я могу только заставить тебя чуть-чуть улыбнуться», — сказала подруга. С тех пор Бравка улыбается мне с портрета, — Барски долго не сводил с него глаз.
В комнату вошла женщина лет шестидесяти. Маленькая, кругленькая, седенькая, с широким лицом, приплюснутым носом и ослепительно белой искусственной челюстью, которую Норма заметила сразу, как только она заговорила. Мила Керб, домоправительница Барски, так и источала дружелюбие.
— Еля уже давно в постели, — проговорила она с отчетливым славянским акцентом. — Приняла ванну, легла и сказала, что хочет дождаться вашего возвращения.
— Значит, я не зря торопился, — сказал Барски. — Можете идти спать, Мила. Мне придется еще раз ненадолго уехать…
В детской комнате на тумбочке горела лампа с голубым абажуром.
— Ян! — восторженно воскликнула маленькая девочка, увидев Барски и Норму.
Она протянула отцу ручонки и улыбалась во весь рот. Он обнял ее и долго не отпускал. Норма отвела глаза, делая вид, будто ее заинтересовали разбросанные по всей комнате детские игрушки, куклы и зверюшки, а также пестрые детские рисунки на стенах.
— Это, Еля, фрау Десмонд, — представил Норму Барски, — я тебе о ней рассказывал.
— Спасибо, что вы пришли ко мне, — сказал ребенок, протягивая Норме руку.
— Я рада познакомиться с тобой, Еля, — проговорила она.
Надо держаться изо всех сил, подумала гостья, никаких сантиментов, никаких нежностей.
— А я как рада! Ах, Ян, какая у меня сегодня радость, знаешь? Меня посылают на экскурсию в Берлин! Из всего класса — меня одну!
— Какая ты у меня молодчина! — сказал Барски. — Вот здорово! Я тебе сразу сказал, что ты написала замечательное письмо!
— Да… Только я думаю, другие тоже написали замечательные письма, даже получше моего. А выбрали-то меня!
— Я должен объяснить это фрау Десмонд, — сказал Барски.
— Да вы садитесь! — предложила Еля. — На мою постель, пожалуйста! И ты тоже, Ян! С другой стороны.
Взрослые сели. Девочка сияла от радости. У нее были темные глаза и темные волосы родителей, а улыбка обнаруживала отсутствие верхних передних зубов — молочные уже начали выпадать.
— Объясни, Ян!
— Понимаете, после встречи в верхах Рейгана с Горбачевым двести двадцать пять тысяч детей написали этим ведущим политикам письма с просьбой начать наконец разоружение. Письма передадут им во время следующей встречи в верхах. Часть из них выставлена в берлинской церкви Вознесения, и сто пятьдесят детей пригласят в Берлин, чтобы поговорить с ними об опасности атомной войны.
— И со мной, выходит, тоже, — с неподдельной серьезностью сказала Еля. — Я буду говорить с политиками об атомной войне.
— День встречи уже назначен? — спросила Норма.
— Пока точно не сказали. Но думаю, это будет скоро.
— Ты бывала уже в церкви Вознесения?
— Нет! И вообще в Берлине. Поэтому я так и волнуюсь…
— А глазки-то слипаются, — поддел ее Барски.
— Хорошо, хорошо, я скоро засну… Да, Мила сказала мне, что ты завтра улетаешь… Пожалуйста, расскажи мне «Самодовольного великана»!
— Нет, маленькая, это очень длинная сказка! А мне нужно еще кое-куда съездить.
— Хотя бы кусочек «Великана»!
— Еля очень любит сказки! — сказал Барски Норме.
— И я ее понимаю, — ответила Норма.
— Вы тоже любите сказки?
— Очень, — сказала Норма.
Мой маленький мальчик любил сказки, подумала она. Особенно «Лягушачий король, или Железный Генрих». Как часто я читала ему сказки вечерами. И как часто он засыпал под них. Не смей думать об этом, приказала она себе. Не смей, и точка.
— У меня много сказок, — похвасталась девочка. — Я их все люблю. И сказки братьев Гримм, и Гауффа, и Андерсена, «Карлика-Носа» и «Самую прекрасную розу в мире», все сказки Корчака…
Это польский врач, который воспитывал еврейских детей-сирот и вместе с ними пошел в газовую камеру, подумала Норма.
— …есть замечательные польские, русские и чешские сказки. Но больше всего я люблю все три сказки Оскара Уайльда…
— Оскар Уайльд! Ты правильно произнесла его имя!
— Это Ян научил меня выговаривать его как положено. А три мои самые любимые вот какие: «Самодовольный великан», «Звездный мальчик» и «Счастливый принц». Все они — суперклассные! Ну пожалуйста, Ян!
Барски уже взял книгу и раскрыл на нужной странице. Взглянул на Норму, как бы призывая войти в его положение. Она улыбнулась и кивнула. Улыбка эта стоила ей неимоверных усилий.
— «Самодовольный великан», — прочел Барски. — «В тот день дети, вернувшись из школы, пошли в сад великана, чтобы поиграть там. Это был большой сад, ухоженный и красивый, с мягкой зеленой травой…»
Девочка переводила счастливые глазенки с отца на Норму.
— «…тут и там цвели на лужайке цветы, прекрасные, как звезды, двенадцать персиковых деревьев, распускающие по весне нежно-розовые и жемчужно-белые цветы, а осенью щедро плодоносящие. На ветвях сидели птицы и пели так сладко, что дети то и дело бросали свои игры и подолгу прислушивались. „Какие мы счастливые!“ — кричали они друг дружке…»
