Мастер Чэнь - Амалия и Белое видение

— Но вы мне сейчас объясните, наконец, кто устроил весь этот кошмар? — поинтересовалась я.

— Вы не понимаете, — с иронией сказал он. — Я ничего вам не объясню. Потому что этого никто не знает.

Я в изумлении молчала.

— Знают здесь только одно, — продолжал он, — что после серии убийств, когда, наконец, в живых остался лишь последний из причастных, — с ним произошла история вообще чудовищная.

— То есть тут на сцене появляется Амалия де Соза, — сказал я. — И держит в страхе всю империю. Шантажирует страшно сказать кого.

— Мой секретарь собирал поэтому наши чемоданы в большой спешке, — произнес господин Эшенден и внимательно посмотрел на погасший окурок сигары. — Чтобы вам было ясно, что тут началось и почему ваша персона вызвала такой ужас, напомню о старте политической карьеры господина Ганди — 1906 год. Когда его, процветающего адвоката с лондонским образованием, где-то в Южной Африке выкинули вон из купе первого класса — куда он купил билет за свои деньги, — выбросили, поскольку он не англичанин, а индиец, которому первый класс там не положен. Вас никто не выбрасывал на перрон, госпожа де Соза, но для некоторых разгоряченных умов в Джорджтауне параллели показались чересчур очевидными…

Я сжала виски пальцами.

— Это не параллели, это цитата, — пробормотала я, пытаясь засмеяться. — Вот эта: «Несотрудничество со злом — это такой же долг, как сотрудничество с добром». Я сказала это начальнику полиции, хотела просто вывести его из себя. О, святой Франциск, помоги мне.

— Ну, что же вы в таком случае ожидали, — мягко заметил господин Эшенден, и глаза его весело блеснули. — Загадок все меньше. Потому что из здешней администрации начальник полиции — единственный человек, кроме резидента, который знает, что на самом деле произошло. Но продолжим.

Я не отводила взгляда от лица моего собеседника — кажется, только сейчас я начала его рассматривать всерьез, удивилась этому большому запавшему рту с опущенными углами, резким складкам щек, гладко зачесанным назад редким волосам. Я теперь хорошо понимала, что ощущает приговоренный при виде своего палача: ведь то последний человек, которого ему предстоит увидеть в жизни. Мне хотелось усесться на ковер у этих отполированных ботинок, прижаться плечами и грудью к его коленям и попросить его: дядюшка, скажите же мне, что все кончится хорошо. А он, похоже, отлично понимал, что со мной творится. Хотя делал при этом вид, что размышляет: не зажечь ли сигару снова.

— А теперь — самое главное, — собралась, наконец, с силами я. — Вам пора сообщить мне, что Элистер Макларен — человек, который ехал сюда, чтобы убить в моем городе много ни в чем не повинных людей, и особенно одного упрямого и почитаемого миллионами людей старика. Сколько лет Ганди?

— Ну, теперь можно уверенно сказать, что в октябре ему все-таки исполнится ровно шестьдесят, — с иронией отозвался Эшенден. — Но не оттягивайте того, чего вы заслужили, — моего ответа. Знаете, сколько ваш Элистер проработал в полиции и секретной службе одновременно? Ровно две недели до посадки на лайнер до Пенанга. Видите, я даже не делаю драматическую паузу. Он действительно ничего не знал и сейчас не знает. Его сюда послали на стажировку, на всякий случай, как человека, способного поговорить с тамилами, бенгальцами и так далее, если это потребуется. В качестве переводчика, скажем. Он приехал — и, как я понял, некому уже было его инструктировать. Так?

Я склонила голову, лицо мое горело. Желудок вдруг сдавил голод, и я радостно вгрызлась в печенье, на которое ранее обратил мое внимание господин Эшенден.

— Это — вот именно это — для вас и есть самое главное? — спросил он, повернув голову вправо и глядя на море.

Я молчала и жевала.

— А если это так, то у нас с вами все отлично получится, — заключил он. — Еще раз прошу извинить… меня, да, меня, за все, что с вами произошло.

Повисла пауза. Я покончила с печеньем и вдруг увидела, что он снова смотрит мне в глаза тем самым взглядом, что пригвоздил меня к паркету на пороге час назад.

Я поняла, что теперь говорить придется мне.

Глубоко вздохнула.

— В этом городе у всего, что происходит, есть национальность, — неуверенно начала я. — Здесь все отчетливо говорит о китайцах. Моя… версия (уверенно выговорила я это слово) состоит в том, что кто-то из китайцев узнал о том, что предстоит, узнал, что эту историю хотят приписать китайцам — а рядом с синема был именно китайский склад, — и ужаснулся. Потому что нет ничего страшнее, чем когда индийцы — да еще и сикхи-полицейские — начнут молча и беспощадно мстить китайцам за это убийство. Ну, и вытащили откуда-то из подполья никому не известную доселе банду, наняли ее. Бесполезно ловить пуллеров-убийц, господин Эшенден. Они, скорее всего, не знают ничего. Надо искать кого-то очень большого из Кху, Сунов или Леонгов. Говорить с ним. Доказывать, что опасности больше нет. Что можно молча разойтись и все забыть. И что последний свидетель — совсем не свидетель, он никому не опасен.

Эшенден одобрительно кивнул и все-таки начал водить пламенем спички перед кончиком уснувшей сигары.

— Вы понимаете, что вам придется работать в одиночку? — как бы между прочим спросил он, поглощенный сигарой.

— Потому что информация китайцам уходила от кого-то в здешней полиции — конечно, понимаю, — подтвердила я. — С самого начала понимала, поэтому и сделала все, что сделала. И этот человек сейчас сидит и боится. Но пока он знает, что есть угроза в моем лице — что в случае моей смерти никто не будет знать, где искать Элистера, и что ситуация вообще станет неконтролируемой…

— То есть ваш молодой человек защищает вас самим фактом своего сидения там, куда вы его засадили, — сказал он одобрительно. — Это так же разумно, как и ваша версия насчет поиска виновного китайца. То есть получается, что нам не надо с вами ни о чем договариваться. Вы и сами хотите сделать то, что мне надо.

— Нет, мы будем договариваться, — быстро отозвалась я. — Вы забываете, что Элистер Макларен, если все будет хорошо, должен выйти на свободу и начать жить той жизнью, которую он для себя выберет. Продолжать работать в секретной службе, если это ему не будет противно. И об этом мы с вами будем говорить. Потом, когда я узнаю, что все-таки здесь произошло.

— А если не узнаете? — спросил он, глядя на меня сквозь дым сигары.

Тут сзади и справа раздался шорох.

— Вилли, ты просил меня напомнить кое о чем, — сказал голос секретаря.

Господин Эшенден какое-то время в изумлении смотрел на него, а потом усмехнулся впадиной рта.

— Да, действительно… Как бы ни был серьезен наш разговор, но… Тем более что разговор этот как раз пришел к естественной паузе… Вот что, госпожа де Соза. Послезавтра мне надо отправиться в Сингапур, где передовые местной газеты до сих пор напоминают, что мне там не рады. Им не нравятся мои малайские рассказы, по ряду причин. Зато мне нравится тамошний «Раффлз», хотя здешний «Истерн энд Ориентл» уютнее. Все вместе это означает, что я вернусь дней через десять и дам о себе знать. Тогда и посмотрим, что у кого получилось. Какое счастье, что мы говорили с вами не о литературе. Кошмарная тема…

У выхода из отеля я жадно вдохнула душный воздух, пахнувший магнолиями. Здесь все было как всегда хорошо — колеса авто шуршали о гравий у подъезда, а служащий в белом мундире щипчиками выбирал окурки из крупнозернистого песка большой чугунной пепельницы у резных дверей.

Из обеденной залы послышался звук рояля: кто-то неуверенно пробовал клавиши.

12. И оба потянулись к пистолетам

— А вы делаете бу-бу-бу-бу! — угрожающе выставила свой длинный палец Магда в сторону двух филиппинцев, у губ которых сияли раструбы меди. — Учтите, вас пока только двое, моего саксофона не будет, потому что я в ответ на ваше бу-бу-бу-бу буду отвечать противным детским голоском: «очень страшно». Так что попрошу четко, чтобы звенела люстра. А потом то же самое: вы — «бу-бу-бу-бу», я — «ты что, шутишь?». Так, остальные — у кого из вас хороший глухой бас? Этот человек должен петь за судью: «понятно, понятно, абсолютно понятно». Когда пойдет шоу, я могу при переходах забыть щелкать пальцами, так что ритм будете держать сами. Такой ритм, чтобы получилась настоящая Америка! Так, еще раз — раз, два!

Понеслись не очень пока стройные, но бодрые звуки. Еще вчера это была полная какофония, но сегодня Магда уже что-то в ней видела.

Магда бесновалась на сцене. Извивалась, приседала, тыкала пальцем в клавиши. Филиппинцы, числом уже семеро, глядя на нее, также постепенно разогревались. Было ощущение, что целая стая музыкальных хулиганов оккупировала «Элизе».

Зал наш, даже несмотря на старавшегося изо всех сил Лима, по вечерам все еще оставался полупустым, танцы — вялыми, и рассчитывать можно было только на туристов: я, по инерции, все еще оставалась местной прокаженной. Но вообще-то притих весь город, обсуждавший в клубах «местных Джеков-потрошителей» с палочками, все танцы были какими-то неуверенными. Главное — мое кабаре все-таки не закрылось, и теперь нужно какое-то мощное событие, которое поставило бы предприятие обратно на ноги. Например, появление нового и интересного бэнда.