Джеймс Грейди - Гром
Склонился над раковиной, плеснул воды налицо.
Услышал… какие-то звуки.
Похоже, из спальни.
Эмма что-то ему кричала.
Наконец подвывающий туалетный бачок наполнился и заткнулся.
– Что? – прокричал он, вода плескалась в раковине.
Ему показалось, что он услышал из-за двери крик, что-то вроде: «…-то б…»
Выключил краны.
Тишина.
Открыл дверь. Кровать была пуста.
Вперед!
Из гостиной доносились раскаты телефонного звонка.
Вылетел из дверей спальни, скользя босыми ногами по гладкому деревянному полу…
Эмма, нагая, направлялась к телефону:
– Я спрашивала, взять ли мне трубку?
– Нет! – не сумев сохранить над собой контроль, завопил он.
Автоответчик пискнул, и записанный на пленку голос сказал: «Пожалуйста, оставьте свое сообщение».
Эмма остановилась. Замерла где стояла – между ним и телефоном.
Он обнял Эмму за плечи, улавливая каждое ее движение, следуя за ней.
Из автоответчика донеслось:
– Джон, это Фонг Мэтьюс. Я… Ничего важного. Просто… Ты сказал, что можно позвонить тебе, если… Если что? Если ты не занят, и еще не слишком поздно, я в доме отца, и если хочешь… позвони мне.
Автоответчик отключился.
– Понимаю, почему тебе не хотелось, чтобы я взяла трубку, – сказала Эмма. Она заметила его досаду. – Да, сегодня тебе выпал не самый легкий вечерок, – добавила она. – Или, может быть, самый.
– Она всего лишь позвонила мне. Я дал ей свой телефон.
– Для работы.
– Или для дружбы.
– А-а. – Эмма пожала плечами. – Судя по голосу, с ней все в порядке.
– Она старается выстоять.
– Она стоик? – спросила Эмма.
– Я позвоню ей завтра. Выясню, что она хотела.
Эмма покачала головой:
– Даже я не такая большая стерва.
Они стояли голые посреди гостиной. Джон сказал:
– Я сейчас не могу.
Эмма, глянув на него, спросила:
– Из-за меня?
Она прижалась к нему своим горячим телом, поцеловала, отступила на шаг.
– Эмма…
– Джон, я не собираюсь контролировать тебя. Погоня за иллюзиями – бессмысленное занятие и причиняет слишком много страданий.
Она прижала свои руки к груди:
– Такова жизнь.
Она уронила руки и, кивнув головой в сторону телефона, сказала:
– Ладно, мы заболтались, тебе пора работать.
– Именно сегодня вечером.
Она подобрала с пола свое платье.
– Я буду в офисе завтра. Не забывай, как хорошо нам работается вместе.
Ее улыбка была восхитительна. Непреклонна.
Через пятнадцать минут она ушла, поцеловав его на прощание.
На его новых часах было 10:47.
Сначала надеть тренировочный костюм.
– Алло? Джон?
– Откуда ты знаешь, что это я?
– Никто, кроме тебя, не знает, что я здесь, – ответила Фонг. – По крайней мере никто, кого я… кто мог бы позвонить. У меня все в порядке, – добавила она. – Я недавно звонила тебе, ты знаешь.
– Что ты делаешь?
– Я оставила портьеры открытыми. Сижу за обеденным столом в гостиной. Смотрю на бурю за окном.
– Здесь тоже льет.
– Да. Что это ты там слушаешь?
По радио передавали регги.
– Ты забавная разновидность шпиона, Джон Лэнг.
– Что тебе запомнилось из твоего детства? Из давних времен?
– В Сайгоне были такие сильные ливни, что невозможно было вздохнуть.
Ветер сотрясал окна. Джон опустился на стул.
– Небо изумрудного цвета, – сказала она. – Деревья за оградой приюта. Белые платья. Огромная спальня, где вентиляторы на потолке никогда не останавливались. Бело-черные одеяния монахинь, развевающиеся на ветру, их постоянное: «Maintenant mes enfants…»[3] Я до сих пор помню французский, изучала его в колледже, хотя у меня небольшой акцент, но… но я не говорю по-вьетнамски. Ни одного слова.
– Ты знаешь свое имя, – сказал он.
– Да, конечно. И я помню наш… мой первый дом с мамой и папой. Высокий забор вокруг него с колючей проволокой наверху, свою комнату я делила только с гекконами. Я боялась, что никогда не выучу английский и тогда эти прекрасные люди, которые дали мне все сокровища мира, которые плакали, когда я улыбалась или обнимала их, вернут меня назад монахиням. Мне было пять, когда меня посадили на самолет, и я улетела в неведомые края с мамой, крепко державшей мою руку, чтобы я больше никогда не чувствовала себя одинокой. Я увидела снег и засмеялась так сильно, что никак не могла остановиться.
Я помню вой вертолетов, треск выстрелов, монахинь, загоняющих нас под парты. Большая бомба угодила в велосипеды, и их педали разлетелись по воздуху, словно палочки для гадания. Мой папа, сидящий, как Будда, у стены в темной гостиной, уставившись на дверь, черный металлический предмет у него в руках. Он не смотрел на меня, даже когда я дергала его за руку, и кричал маме, чтобы она поскорее забрала меня наверх. Где ты вырос? – Неожиданно она сменила тему.
– В Северной Дакоте.
Он рассказал ей про сильные арктические метели. Про то, как в декабрьскую ночь, когда бывает ниже сорока, кусок льда трескается под твоими черными резиновыми галошами, и ты можешь задрать голову и увидеть миллионы звезд, замороженных навсегда.
– Я люблю луну, – сказала она. – Мне так его не хватает.
– Мне тоже.
– По-моему, он любил тебя.
– Даже если он и не рассказывал обо мне?
– Особенно если он не рассказывал о тебе. Где фотографии, Джон?
– Я не знаю.
– Что еще ты не рассказал мне?
– Миллион вещей.
– И что из этого мне необходимо знать?
– Даже не знаю, что сказать, – ответил Джон после долгого молчания.
– По крайней мере ты честно это признал.
– Я сделаю все, что смогу, чтобы помочь тебе.
– По-твоему, я в этом нуждаюсь?
– Не знаю. – Он замолчал, но она не прерывала его молчание. – Не беспокойся. Все в порядке.
– На похоронах, – сказала она, – была женщина.
– О, – вздрогнул Джон.
– Ей, наверное, где-то под семьдесят. Сказала, что знала моего отца с того самого дня, когда он впервые пришел на работу. Она была секретаршей или что-то в этом роде – почти все истории о себе, рассказываемые вашими людьми, на поверку оказываются «легендами». Как бы то ни было, она уже давно ушла в отставку и просила, чтобы я завтра утром повидалась с ней, если смогу. Она живет одна в Балтиморе.
– Ты собираешься поехать?
– Если ты не можешь сказать мне, где искать фотографии, и что еще я не знаю о моем отце.
– Поездка пойдет тебе на пользу.
– Я поеду последней утренней электричкой. Останусь на обед.
– Я позвоню тебе завтра вечером. Расскажешь, что там было.
– Если я вернусь.
Они попрощались. Джон повесил трубку. Он валился с ног от усталости. Он хотел закрыть глаза. Он хотел плакать. Он хотел спать. Он хотел бежать сквозь бурю и никогда не останавливаться.
Пройди круг.
Полутемную гостиную освещала только настольная лампа.
Он посмотрел на входную дверь.
Понял, что она не заперта; была не заперта с того самого момента, как Эмма вошла в нее, не заперта все это время…
Повернул ключ, задвинул засов.
«Ошибка, – подумал Джон. – Больше ошибок быть не должно».
Глава 21
Пятница. Утро. Синий седан материализовался в зеркале Джона минуту спустя после того, как он отъехал от дома.
Случайность.
Еще один лемминг, спешащий на работу.
Уже где-то перед дворцом вице-президента синий седан сократил расстояние, проскочив на красный свет, и притормозил, держась в пяти автомобилях за стареньким «фордом» Джона, – слишком безрассудно для следящего, так как его сразу вычислят, но самое обычное дело, если за рулем безумец, спешащий на работу.
Или совпадение.
Глядя в зеркало, Джон мог различить в седане двух человек – мужчин, как ему показалось. Джон направился вниз по длинному склону Массачусетс-авеню. Миновал у британского посольства статую Уинстона Черчилля. Миновал черный стеклянный куб бразильского посольства.
Синий седан продолжал висеть у него на хвосте.
Охранники? Или «охотники»?
Не спеша проехал четыре перекрестка по Парк-вэй. Миновал выезд на узкие улочки Джорджтауна, акры травы и деревьев, окаймляющих черную полированную гранитную стену с выгравированными на ней именами 58 183 американцев, погибших во вьетнамской войне.
Заряженный пистолет Фрэнка по-прежнему лежал в бардачке.
Синий седан продолжал маячить в зеркалах заднего обзора. Парк-вэй разветвлялась возле памятника Вашингтону. Джон влился в поток, текущий по скоростному шоссе из Вирджинии, шесть рядов стремительно несущегося металла. Клаксоны загудели, когда Джон сворачивал в правый ряд для того, чтобы попасть в тоннель, помеченный указателем: «ВЪЕЗД В СЕНАТ США».
В тоннеле Джон выбрал путь с указателем: «D-СТРИТ».
