Джон Ле Карре - Наша игра
Что сделал ей Хэмпстед, она никогда не рассказывала, а я из уважения к суверенитету партнера, так много значившему для нас обоих, никогда не спрашивал. Из ее обмолвок я мог представить себе, что она пошла по рукам интеллектуальных князьков, которые были старше нее и куда менее заумны. В ее рассказах фигурировали известные журналисты. Психоаналитики обоих полов были ловушкой. Одно время я рисовал себе мою бедную красавицу раз за разом отчаянно выплывающей к поверхности и снова почти захлебывающейся на ее пути к спасительному берегу.
Приемная врача помещалась в бывшей баптистской церкви. Латунная табличка у ворот оповещала об Артуре Медави Дассе и его многочисленных ученых титулах. Доска в приемной предлагала ароматерапию, буддийское учение и вегетарианский полупансион. Дежурная в приемной уже пошла домой. В кресле Эммы сидела женщина в зеленом платье с полным лицом. Наверное, я слишком упорно разглядывал ее, потому что она покраснела. Но я видел перед собой не женщину в зеленом платье, а Эмму в ее роли трагической героини в тот вечер, когда мы впервые встретились.
Одета вызывающе. Не прилично, как для банка Принглов. И не выставляла мне напоказ ноги, хотя я видел, что, несмотря на сгорбленную от боли фигуру, она высока и очень хороша и что ее ноги очень красивы. Скромная шляпка освобождала ее лоб от черных волос. Ее глаза были стоически отвернуты в сторону. Платье напоминало частично униформу Армии Спасения, частично платье Эдит Пиаф после потасовки. Длинная джутовая юбка, черные ботинки бродяги. Полосатый шерстяной жилет, смутно напоминающий австралийскую полупустыню. А тонкие пальцы пианистки защищают черные слегка потертые варежки.
Моя спина действительно болит. От головы до пяток пробегают огненные змеи. И все же я исподтишка изучаю ее, ее болячки для меня интереснее моих. Ее болезнь слишком стара для нее, слишком уродлива. Она превращает ее скорее в пожилую гувернантку, чем в юную мошенницу. Мне хочется найти ей хороших докторов и более теплую постель. Мы снова встречаемся глазами. Я вижу, что боль делает ее более общительной, более привязчивой, чем красивая молодая женщина обычно может себе позволить. Старый тактик во мне срочно взвешивает возможности. Выразить сочувствие? Оно и так уже подразумевается, поскольку мы товарищи по несчастью. Изобразить из себя ветерана? Спросить ее, первый ли это ее визит сюда? Нет, лучше обойтись без снисходительности. В наше время девицы такие, что в свои двадцать с небольшим она запросто может оказаться больше ветераном, чем ты в свои сорок семь. Я выбираю черный юмор.
– Вы выглядите просто ужасно, – говорю я.
Ее глаза все еще не смотрят на меня. Руки в варежках соединены во взаимном утешении.
Но – о счастье! – она вдруг улыбнулась!
Вульгарная улыбка величиной в двадцать два карата вовсю сияла мне через всю комнату, торжествуя победу над стульями с виниловыми сиденьями, над дешевыми лампами дневного света и над двумя скверными спинами. Я заметил, что ее глаза белесо-голубые, как оловянная посуда.
– Ну, спасибо, – сказала она на невыразительном по моде английском, которым принято говорить у современной молодежи. – А я все ждала, что кто-нибудь скажет мне это.
Нам не понадобилось еще и дюжины фраз, чтобы я понял, что у нее самая прекрасная в Лондоне улыбка. Потому что – вообразите себе: в тот самый момент, когда она сидит тут, ожидая избавления от муки, она пропускает первое публичное исполнение в своей музыкальной карьере! Если бы не ее спина, она сейчас сидела бы в Уимблдонском концертном зале, слушая свою собственную аранжировку народной музыки и музыки первобытных племен со всего света!
– У вас это хроническое, – спросил я, – или вы просто потянули, ушибли ее или что-нибудь в этом роде? Того, что у меня, в вашем возрасте еще не бывает.
– Это мне сделала полиция.
– Боже праведный, какая полиция?
– Некоторых из моих знакомых решили выселить из пустующего дома. И горстка нас отправилась пикетировать этот дом. Здоровенный детина-полицейский стал вытаскивать меня из пикета и заталкивать в полицейскую машину. Моя спина и не выдержала. Моего обывательского уважения к полиции разом не стало.
– Но это ужасно. Вы должны были подать на него в суд.
– Боюсь, что в суд на меня должен был подавать он. Я его укусила.
Я слушаю ее с открытыми от изумления глазами. Я глотаю каждое ее удивительное слово. Она для меня – одна из редких в этом мире неиспорченных душ. И я делаю все, чего можно ожидать от пятизвездного лопуха. Вплоть до приглашения ее отужинать в лучшем лондонском ресторане в качестве простой компенсации ее потери.
– А добавка там будет? – спрашивает она.
– Сколько захотите.
К моему удивлению, она не оказывается вегетарианкой.
Наш роман нельзя назвать бурным – да и с чего бы ему быть бурным? С первого взгляда на нее мне было ясно, что ни по возрасту, ни по социальному положению она не повторяет ни одну из моих прежних жертв, уступчивых женщин-коллег, старших секретарш или занимающихся адюльтером в спортивных целях дам из английской глубинки. Она молода. Она образованна. Она – не нанесенные на лоцию воды. Она – риск. И уже годы прошли, если это вообще когда-нибудь было, с тех пор как Крэнмер выходил за назначенные им самим для себя границы, как он играл в требующие отваги игры, как он нетерпеливо ждал вечера, как он не мог заснуть до рассвета.
Много ли нас у нее? Не думаю. Пожилые мужчины, которые заезжают за ней на квартиру и везут куда-нибудь на концерт в окраинном лондонском концертном зале, один раз это пустующий театр в Финчли, другой – спортивный зал в Руислипе или частная гостиница в Лэдброук-Гроув, а потом сидят в заднем ряду, с должным восторгом слушая ее странную музыку, прежде чем отвезти ее на ужин. А за ужином подбадривают ее, если она не в настроении, и сдерживают, если в ударе, а потом оставляют у ее двери, ограничиваясь братским чмоканьем в щеку и обещанием повторить все на будущей неделе.
– Я такая шлюшка, Тим, – доверительно сообщает мне она за столиком в «Уилтоне». – Когда я захожу в полную людей комнату, мужчины смотрят на меня, и я начинаю флиртовать со всеми подряд. А потом я оказываюсь с кем-то, кто хорошо выглядел на витрине, но оказывается полным импотентом, когда приводишь его домой.
Она нарочно провоцирует меня? Или она фантазирует? Подталкивает ли она меня попытать счастья? Ведь не хуже я какого-нибудь слюнявого банкира тридцати лет из Хэмпстеда с «порше»? И как мне узнать, что это не блеф, ведь если я открою свои намерения, а она отвергнет меня, то что будет с нашими отношениями? Не безумна ли она? Несомненно, что ее хаотический жизненный путь наводит на мысль именно о безумии, хотя я могу и позавидовать ему: сумасшедший бросок из Лондона в Хартум в призрачной надежде разыскать поразительно симпатичного итальянца, с которым она и разговаривала-то всего полминуты в Кемден-Лок; погружение на полгода в какой-то ашрам в Центральной Индии; пеший поход из Панамы в Колумбию в поисках музыки какого-то племени; кусание полицейского, если только этот полицейский не был, разумеется, предметом ее очередного увлечения.
Что касается ее политических увлечений, то они суть пародии на разглагольствования воскресного комментатора, берущегося за один прием пригвоздить к позорному столбу какой-нибудь общественный порок. Поэтому как я могу смеяться над ее отказом есть турецкие фиги, «потому что посмотрите, что они делают с курдами»? Или покупать японскую рыбу, «потому что посмотрите, что они делают с китами»? И что смешного – и не английского – в том, чтобы подчинить свою жизнь принципам, даже если, на мой устаревший взгляд, эти принципы неэффективны?
Тем временем я подкрадываюсь к ней, воображаю ее себе, проверяю первые впечатления и жду: жду поощрения с ее стороны, потому что искра никогда не разожжет огня, если вы не выберете для нее подходящий момент, когда в один из наших братско-сестринских вечеров она протянет свою руку и положит ее мне на щеку или костяшками своих пальцев помассирует и мою больную спину. Только однажды она спросила меня, чем я зарабатываю на жизнь. И, когда я ответил, что служил в казначействе, она спросила, вызывающе выставив вперед свой подбородок с ямочкой:
– И на чьей же ты тогда стороне?
– Ни на чьей. Я государственный служащий. Это совсем не устраивает ее.
– Ты не можешь быть ни на чьей стороне, Тим. Это все равно что не существовать. Обязательно надо иметь то, во что верить. Иначе ты ни рыба ни мясо.
Однажды она спросила меня о Диане: что пошло не так?
– Ничего. Все было не так, когда мы поженились, и не изменилось после.
– Тогда зачем вы поженились?
Я сдерживаю раздражение. Мне хочется сказать ей, что в любви прошлые ошибки объяснить не проще, чем обнаружить. Но она молода и еще верит, я полагаю, что для всего можно найти объяснение, если только как следует поискать.
