Ежи Сосновский - Апокриф Аглаи
Она села на кровать и сосредоточенно принялась расстегивать ему брюки, а потом отодвинулась и легла, протянув к нему руки. Он опустился на колени между ее раздвинувшимися ногами, она потянула его на себя, и он осторожно ложился, чувствуя в горле странный спазм. «Вот только сейчас и начну играть», – промелькнуло у него в голове, но он тут же одернул себя, а потом не было уже никаких мыслей, а лишь прикосновение, бархатистое прикосновение ее кожи, вхождение между ее бедер. Он чувствовал ее руки, она направляла его, потом стремительно подняла бедра. «Ты во мне, – улыбнулась она, – во мне». И снова: «Ой, хорошо, ты во мне». Она раскачивала его, глядя из-под полуопущенных век, ее лицо то ныряло в тень, то выплывало на свет, колышущийся где-то в глубине комнаты, и было оно внимательно и сосредоточенно; он подчинялся движениям ее колен, которыми она, ласковая проводница, задавала ритм; наслаждение поднималось в нем, он хотел смотреть и не мог, неосознанно закрывая глаза, и снова открывал их, желая налюбоваться ее наготой, и вдруг увидел, как Лиля откидывает голову вбок, лицо ее утрачивает спокойное выражение, она зажмуривает глаза, что-то бессвязно шепчет и начинает сперва робко, сдавленно стонать, а потом стоны становятся все громче и громче – и тут Адам исчез, словно он оставил свое имя где-то там, позади, быть может, вместе с рубашкой, валяющейся около входной двери, не было больше никакого «я», а только растущее, ошеломляющее наслаждение, все более стремительное движение, лёт, скорость, прорывы, чтобы еще дальше, еще сильнее, еще глубже, выплыть из себя, оставить позади тело, ворваться в нее, втиснуться, воплотиться – и как раз тогда, когда она, счастливо всхлипывая, принимала его, в квартире вдруг вспыхнули все лампочки, люстра под потолком залила их потоками яркого света, и он под сомкнутыми веками увидел ее как кармин, как стену карминового сияния. Он почувствовал отступающую боль в плечах, Лиля спрятала, точно кошка, коготки, гладя подушечками пальцев ему спину, и ощущение у него было, будто от ее ласки заживает его израненная кожа. Она поцеловала его в щеку, и он отважился снова взглянуть на нее: ее почерневшие глаза внезапно стали светлее, зрачки с каждой секундой сужались, радужная оболочка при электрическом свете бледнела, становилась уже не зеленой, а бледно-зеленой, почти белой. Лиля улыбнулась ему и вдруг рассмеялась:
– Какая иллюминация…
И они, сплетясь телами, лежали, как на сцене, потому что никому из них не хотелось вставать, чтобы погасить свет; Адам прижался лицом к ее шее, но какое-то движение под ним вызвало у него беспокойство.
– Тебе не тяжело? – заботливо спросил он.
– Мне замечательно, – шепнула она, и, хоть Адам не до конца поверил ей, подниматься он не стал, потому что это лежание в теплом податливом теле неожиданно стало источником какого-то нового наслаждения, которого он еще не знал, – и вот, послушный призыву, пришедшему откуда-то из глубины, он вновь стал входить в нее и выходить. Она ответила удивленным взглядом внезапно позеленевших глаз; то, что он может так внимательно, так близко смотреть на нее, занимаясь этим, вдруг еще больше возбудило его, тем паче что ее глаза начали затуманиваться, а зрачки скрылись под трепещущими веками. И так текла эта ночь, потная, задыхающаяся, сладостная, прерываемая мгновенными снами, в которые он блаженно и умиротворенно погружался и из которых выныривал, полный ненасытного желания, так что перед рассветом Лиля не выдержала и поинтересовалась, как давно у него не было женщины, и очень долго смеялась, когда он после недолгого раздумья ответил в соответствии с истиной: «Двадцать пять лет».
После одного такого короткого сна его пробудила темнота: видимо, Лиля все-таки встала и погасила люстру, а свеча на комоде у окна, наверное, сама догорела. Адам с сожалением подумал, что не насмотрелся досыта на наготу девушки, и потребовал зажечь свет. Она обняла его:
– Я же всегда перед тобой разденусь, стоит тебе только захотеть. Неужели ты не чувствуешь, что это все – для тебя? А кроме того, тебе не нужно смотреть на меня глазами. Можешь смотреть ладонями, языком.
И он начал путешествовать по ее телу губами, как луноход по поверхности Луны, сравнивал вкус плеч и живота, ласково блуждал вокруг пупка – маленького кратера, – подобрался к треугольнику волос (от волос возникало ощущение чего-то ломкого, легко воспламеняющегося, подобно хворосту). Дальше Лиля его не пустила, удержав мягко, но решительно.
– Я обязательно должна тебе сказать одну вещь. Если вдруг я тебя слишком сильно сожму, ударь меня по крестцу. Со всей силы. Не раздумывай. Это очень важно.
Адам не вполне понял ее, но она не отпускала его голову, и он, не пытаясь высвободиться, прижался щекой к ее животу и попросил:
– Расскажи что-нибудь о себе.
Она начала говорить, но как-то сонливо, часто прерываясь, наверное, тоже утомилась, а может, ей просто не хотелось откровенничать, и Адам толком не знал, не пропустил ли он чего-нибудь между очередными порциями молчания и действительно ли она произносила слова, которые он запомнил, или они ему приснились. Из них следовало, что мать у нее умерла, когда она была совсем маленькой, а отец совсем недавно – год назад; Адаму припомнилось, что в изложении Владека это звучало несколько по-другому, но было слишком поздно, слишком сонливо, чтобы расспрашивать. Работала она неподалеку, и работа не вполне соответствовала ее образованию, но, кажется, она ничего конкретного не сказала ни о школе, ни об институте. И вдруг Адам осознал, что ему снится сон, что не может же быть, чтобы они с Лилей жили у озера и чтобы вдобавок у него еще были крылья и он прятал бы их под свитером частично от стеснительности, а частично из вежливости. Но у него не хватило воли, чтобы выбраться из этого сновидения. Проснулся он около полудня: Лиля стояла на пороге в бежевом плаще и с мокрым зонтиком.
– Жуткий дождь пошел, – сказала она. – А я сбегала в магазин.
Потом они сидели в кухне и ели, то есть ел он один, потому как был страшно голоден, а она всего-навсего отщипывала кусочки сухой булки за компанию. А где-то там были какой-то профессор Ц., какие-то консультации, какой-то Шопен, какой-то конкурс. Среди сумбура мыслей у Адама мелькнуло, что с профессором он как-нибудь объяснится, все уладит, ведь недаром же позавчера во время телефонного разговора он уловил в тоне Ц. интонацию понимания, поддержки и готовность простить. А может, ему просто не хотелось состязаться? Может, музыка служила ему для чего-то совершенно другого? А слава… Но разве он не вкусил ее в полной мере, раскланиваясь в ванной – с полным зубной пастой ртом – перед публикой всего мира, публикой, исполненной восторга, хотя и не существующей, или нет, лучше так: исполненной такого восторга, что это уравновешивало ее несуществование? А перед ним сидела реальная, существующая Лиля; еще минуту назад она радостно смеялась, но вдруг погрустнела.
– Что случилось?
– Собираешься уходить? – с иронической гримаской спросила она. – Попользовался девушкой, и теперь тебя потянуло к другим делам…
Он испугался, оттого что она, возможно, произнесла это серьезно, и тут же понял, что сам, кажется, не сказал ей нечто очень важное. Кажется – потому что не был уверен, что в эту ночь происходило реально, а что – во сне.
– Не собираюсь. Я люблю тебя.
Отчетом было молчание. Лиля встала, зажгла газ под чайником и, не поворачиваясь, спросила:
– Хочешь жить здесь?
Адам встал, подошел к ней и прижался к спине. Несколько секунд он раздумывал, откуда у него такая уверенность, что это ему уже не снится. Между вчерашним и сегодняшним утром зияла пропасть. И сам он стал другим. Кстати, как давно он ее знает? Несколько дней? Всегда?
– А ты не будешь против?
Она через плечо взглянула на него.
– Если ты вторгнешься силой…
Адам вновь ощутил нарастающее возбуждение. Она мягко прижималась к нему ягодицами. «Поэтому», – подумал он. Он возвратился к столу, пытаясь сосредоточиться.
– Выпьешь чаю? – спросила Лиля.
– С удовольствием. А ты выдержишь… если я стану тут играть?
– Если ты выдержишь… Пианино, наверно, расстроено.
– Вызовем настройщика.
«Это потребует времени, – подумал он. – До отбора одиннадцать дней. А где взять деньги? И что будет дома?»
Она опустилась перед ним на колени, прижалась к нему головой.
– Останься.
8
И вот так они стали жить вместе, к отчаянию тети Рени, которую хоть немножко утешило то, что – после первой волны истерики – удалось уговорить Адама репетировать дома. И теперь, когда Лиля отправлялась на службу, он ехал в родительскую квартиру как на работу, и хотя понимал, что все равно они не смогли бы быть в это время вместе, в первый раз в жизни, когда он сидел за роялем, у него появилось ощущение зря потраченного времени. Вдобавок, когда на второй или третий день он вернулся, чтобы посмотреть, как она без него садится в трамвай, как держится, у него возникло странное впечатление, что не он один следует за ней. «Любовь делает меня параноиком», – подумал он, хотя коротко стриженный мужчина неопределенного возраста, который, делая вид, будто изучает объявления у входа на фабрику Норблина, все время зыркал на остановку, а потом побежал и сразу же после Лили втиснулся в трамвай, вовсе не был похож на видение. Как раз тогда Адам узнал, что Лиля служит в военном комиссариате; она сообщила ему несколько смущенно, словно признаваясь в чем-то постыдном, и смутная мысль, что по этой причине за ней могут вести слежку (только кто?), совершенно вышибла Адама из равновесия; несколько часов он просидел неподвижно за роялем, пытаясь убедить себя, что это лишенная всякого смысла болезненная мысль, вызванная недосыпом и временной разлукой с женщиной, от которой – и он полностью отдавал себе в этом отчет – он буквально зависел физически, физиологически. Когда он чувствовал ее запах, с ним происходило что-то странное: поле зрения сужалось, он превращался в автомат, которому дана команда: «Локализовать», а затем: «Дотронуться». И после этого существовала только ее кожа, изысканные комбинации запахов, химических субстанций, которые он впитывал прямо-таки всем телом, потому что у него возникало ощущение самых разных запахов и вкусов, даже когда он касался ее только руками. Воспоминание об этих минутах пробуждало в нем голод, от которого в руках начиналась дрожь, во рту пересыхало, и он не мог играть; впрочем, играл он все меньше, так как очень скоро обнаружил, что Лиля возвращается домой в четыре, и с этого момента никакая сила не могла удержать его после трех за роялем. Мать неоднократно требовала, чтобы он устроил ей встречу с Лилей.
