Марк Казанин - Рубин эмира бухарского

Поймав мой взгляд, грек принял более непринужденную позу и вновь заулыбался приветливо и закивал мне. Я отвел глаза и сделал вид, что всматриваюсь в дорогу. Может быть, я перевел глаза на дорогу опять потому, что по ней что-то двигалось и привлекло мое внимание. От нечего делать я стал следить за обозначившим это движение небольшим клубком пыли, который все приближался и увеличивался. Постепенно я стал различать фигуры. Из шедших гуськом трех фигур первым вырисовался человек в меховой, несмотря на летнюю жару, шапке, в галифе, в обмотках и с револьвером без кобуры на боку. Судя по оружию и по какому-то подобию формы – помните, что это был 1921 год на окраине, – я заключил, что это был боец или милиционер. За ним шла женщина, в хорошем платье, но без шляпы или платка и в запыленной обуви. Что-то знакомое мне показалось в ней, но, конечно, это было абсурдом; ведь я никого в Фергане не знал.

Но… не может быть… неужели это Юля?.. Что это могло обозначать и куда ее ведут? Стала видна и третья фигура – молодой парнишка в выцветшей гимнастерке, буденовке, обмотках и тоже с револьвером, который он держал в руках дулом вниз.

Совершенно непроизвольно я перевел глаза на грека – он стоял, схватившись за прилавок, глаза его чуть не вылезали из орбит. Он совершенно забыл о том, что я существую. Все три фигуры уже вступили на площадь и теперь пересекали ее по диагонали. Грек засуетился, вытащил из-под прилавка какой-то пакетик, потом закивал Юле, и я услышал его напряженный голос:

– Иди, барышня… день очень жарко… пей вода.

Юля, теперь я ее ясно видел, бледная, полубезумная, с обвисшими волосами (куда только девался ее былой шик), остановилась, остановились и конвоиры.

– Дай барышня пить вода, – убеждал Кристи. – Ходи сюда. Сам пей, все пей, моя угощай, круты дальше.

Под этим нажимом Юля, видимо, решилась. Может быть, ей блеснула в этом какая-то надежда, какой-то шанс, или она хотела что-то сказать греку. Она неуверенно повернулась по направлению к киоску, показывая жестом на горло. И конвойные, прельщенные предложением прохладительного угощения в такую жару, переглянулись, передний кивнул, и все трое двинулись к киоску.

Грек вновь засуетился, приготовил стаканы, разлил воду и, когда все подошли к киоску, подал стакан Юле, а затем конвоирам.

Юля меня не видела или не узнала. Я же не подавал никаких признаков своего присутствия, но мог отчетливо слышать каждое слово. Грек повторил умышленно громко, чтобы у конвоиров не возникла мысль о каких-либо секретах между ним и Юлей:

– Ай барышня… какое дело… пей вода… пей еще.

Но Юля отставила стакан и больше, как видно, не хотела. Грек охотно наливал конвоирам, пока они не напились. Через несколько минут вся группа исчезла из виду. Я только успел уловить вопросительный, умоляющий и жалкий взгляд Юли, брошенный ею на грека, когда она отходила от киоска.

Я тут же решил, что должен вернуться к Паше, может быть, какой-нибудь ключ найдется у него, и ведь он за мной посылал. Я поднялся.

Вид у Паши был озабоченный, но лицо его озарилось, когда он увидел меня.

– Я уже был здесь, час тому назад, – сказал я Паше, – где ты был?..

– Да знаешь, не мог, так получилось. Садись, Глеб, есть дело по твоей части.

Он вынул пачку каких-то бумаг из ящика стола. Зазвонил телефон. Я тут только заметил, что Паше установили аппарат.

– Да, чуть позже. Я занят. Да.

Паша развязал пачку и подал ее мне.

– Ты помнишь те письма, что я тебе передал? Так вот, я тогда не сказал, кому они были адресованы, теперь могу сказать – Юле.

– Она арестована! – перебил я.

Паша посмотрел на меня с удивлением:

– Откуда ты знаешь?

– Да я ее только что видел на площади с чайханами. Помнишь?

И я пересказал Паше все детали той сцены, свидетелем которой я был.

По мере того как я рассказывал, лицо Паши темнело и пальцы рук становились беспокойнее.

– Что-то мне все это не нравится! – промолвил он. Брови его были нахмурены, глаза смотрели вниз в одну точку. Внезапно он схватился за трубку: – Тюрьма! К вам привели арестованную Баранович Юлию Викторовну. Что? Не понимаю. Не привели, а принесли… Немедленно врача.

Он посмотрел на меня, что-то быстро соображая. Через секунду он вновь покрутил ручку, взял трубку и вызвал другой номер:

– Это Паша. Что, не взяли его?.. Ребята еще внизу?.. Он виделся с ней по дороге, когда ее вели. Как виделся? Конвой прошляпил… Так не взяли еще?.. Решили взять после первого допроса Баранович?.. Нет, надо сейчас же, вышло плохое дело… Подождите, я сойду вниз и пойду с ними.

Паша торопливо открыл ящик стола, сунул браунинг в карман и на ходу бросил:

– Пойдем, Глеб.

Внизу навстречу нам поднялись трое крепких загорелых людей.

Паша спросил их:

– Вы знаете киоск с водой, где грек?

Те кивнули.

– Надо взять его, – сказал он. – Мы пойдем дорогой, а вы выйдете проулком сзади киоска. Я и Глеб подойдем пить воду, а вы сорвите заднюю дверь и берите. Понятно?

Те опять кивнули.

Мы опоздали буквально на несколько минут. Киоск был пуст, и даже не была спущена ставня. Куда он делся?

– Спросим чайханщика, – посоветовал я.

Тот охотно объяснил, что минуту тому назад погонщик и грек взобрались на верблюда, и он унес их.

– Смотри, – схватил нас чайханщик за руки.

Примерно в ста или ста пятидесяти саженях, там, где дорога, по которой мы пришли, делала плавный поворот, вымахнул знакомый мне громадный, сильный и грациозный верблюд, на горбу его отчетливо виделись две фигуры.

Паша схватился было за револьвер, потом досадливо отмахнулся:

– Мух бить из этого. Сюда бы винтовку.

Мерно раскачиваясь, верблюд неуклонно уходил своей гигантской иноходью.

– Скорее назад в ревком! – крикнул Паша после минутного размышления. – Может быть, удастся перехватить их.

Мы бросились назад в ревком. Паша исчез в одной из дверей, потом вышел оттуда и на ходу бросил мне:

– А теперь давай, пока не поздно, – в тюрьму. Лошадь есть.

На ревкомовской пролетке в этот страшный знойный, остановившийся июльский день мы отправились в тюрьму. Вся эта беготня ничего не давала, все казалось убийственным, изнуряющим, бесполезным бегом на месте.

– Умерла, – сказал нам еще в воротах начальник тюрьмы, пожилой человек в картузе и железных очках. – Мы только что звонили в ревком. Врач ничего не мог поделать.

– Причина смерти?

– Да вот и врач.

Навстречу нам шел старый тюремный врач в выцветшей фуражке судебного ведомства.

– Прекращение сердечной деятельности, а в результате чего, вскрытие покажет.

– Когда? – спросил Паша.

– Да долго в эту жару не оставим…

Конечно, теперь все эти неудачи были бы немыслимы, но тогда многое не было налажено, и такого рода оплошность конвоя могла случиться и не с одним арестованным.

В ревкоме Паша опять зашел на минуту в ту же комнату, что и прежде, и потом мы прошли к нему.

Он тяжело опустился на стул.

– Ну ладно, Глеб, давай я тебе передам, из-за чего посылал.

Он вновь вынул ту же пачку бумаг из ящика стола и протянул ее мне:

– Вот это хотели перевести, чтобы после ареста Юли перевод был под рукой.

Я поглядел – такие же письма, что я переводил и раньше, только с более поздними датами и так же подписанные «Люси». Паша очистил половину стола для меня, и я работал до вечера.

Вечером пришли те трое, что ходили с нами за греком, и положили на стол какую-то завернутую в газету пачку.

– Больше ничего такого не нашли, – сказал один, – а эта пачка была привязана под ее туалетный столик.

Паша раскрыл пачку, бегло просмотрел и подвинул мне.

В пачке оказалось несколько десятков листков очень тонкой бумаги с водяными знаками, на каждом из которых было напечатано по-английски: «Английский банк повинен уплатить предъявителю этого билета пятьдесят фунтов стерлингов золотом».

– Это? – спросил Паша.

– Это банковые билеты, английские деньги, хотя я их никогда не видел.

– На сколько тут?

Я пересчитал.

Паша, не притрагиваясь, смел их линейкой в ящик стола.

Было поздно. Нам принесли ужин, затем Паша притащил две раскладушки и сказал:

– Ну, а теперь давай устраиваться спать.

Утром, когда я проснулся, первое, что я увидел, была фигура Паши за письменным столом. Он рассматривал фотографии. Я узнал сделанную мной фотографию погонщика с верблюдом, вопреки ожиданию довольно удачную.

– Все вокруг него вертится, – не разжимая рта, произнес Паша.

Затем он позвонил куда-то и сказал мне только:

– Так и есть. Отравлена.

Я поднял лицо.

– Он, видимо, держал яд наготове и подсыпал в ее стакан.

Здесь я допустил ошибку, за которую клял себя потом.

– А в чем тут дело, Паша? И как с этим связаны английские письма и деньги?