Марк Казанин - Рубин эмира бухарского
Только сейчас Листер заметил меня. Он быстро повернулся.
– Глеб, – сказал он, – подите, пожалуйста, скажите, чтоб запрягли, мы сейчас едем.
Распоряжение было явно выдуманным: лошадь никто и не распрягал. Он просто хотел от меня избавиться.
Но деваться некуда. Я медленно двинулся, стараясь не упустить, чем закончит свое заключение Лишкин, и расслышал:
– …Да… – повторил Лишкин, – усиленная отбелка бумаги ручной выработки с применением фабричных химикатов наводит на мысль, что бумага эта скорее всего…
Проклятый гробокопатель… Он тянул и тянул, и последнее заключительное слово я не расслышал. Я сделал было движение назад, чтобы поймать его, но было уже поздно.
Еле слышный вздох облегчения вырвался из груди Листера. Что значила вся эта сцена?
– Вы, видимо, все же громадный знаток, Илья Михайлович. Позвольте, я вас возьму под руку, и погуляем, я еще кое о чем хотел спросить вас… Глеб, чего же вы не идете? – вновь заметил меня Листер. – Да, Глеб, кстати, ведь здесь хорошая библиотека и русских и иностранных книг. Посмотрите, что есть, и возьмите для меня, если найдете что-либо французское, я бы с удовольствием почитал.
Без дальнейших церемоний он увлек покорного Лишкина, и я остался один, немало озадаченный всей этой сценой.
Коллеги Лишкина были настолько убиты результатами моей экспертизы, что, когда я передал им просьбу Листера, покорно указали на несколько стоявших в углу ящиков с неразобранными иностранными книгами и предложили отобрать, что я пожелаю.
– А что это за книги и откуда? – спросил я, пока их подтаскивали ближе.
– Часть из губернаторского дома, часть от уехавших местных купцов. Кажется, есть французские, – ответили мне.
На дне действительно лежало много французских книг, и вот тут я испытал стыд и был наказан за то, что превозносился над своими старшими коллегами знанием индийского искусства. Я не знал французского языка, но я так красовался и щеголял перед ними своими познаниями в другой области, что теперь мне было стыдно в этом признаться. Как жаль, что книги не оказались на немецком, на английском или хотя бы, что, конечно, немыслимо было ждать, на санскрите. Я перебросал несколько десятков книг, боясь вслух прочесть названия и выдать свое невежество неверным произношением. Брать наугад тоже было нехорошо, так как это значило в случае неудачного выбора осрамиться перед Листером.
К счастью, очень скоро я наткнулся на целый ряд книг Вольтера, взял одну, поблагодарил и отправился домой.
3Как ни странно, но последующие недели полторы в лагере были опять полны прежнего покоя, которому, правда, я уже не доверял. Я как-то непроизвольно вернулся к своим санскритским книгам и занятиям, перекатывал часами свои шарики в ладони, совершенствовался в каллиграфии и литературе. Как будто забылись мрачные события последних дней: и казнь Погребнякова в траве, и покушение на жизнь грека в макбаре, и даже караулившая нас со всех сторон измена.
Листер с утра выходил к раскопу, отбирал пробы грунта, что-то измерял и записывал в журнал или сидел у себя над книгами и картами. Борис был тише воды, ниже травы. Однажды я слышал, как он просился в город и как жестоко Листер ему отказал. На меня Борис почти не глядел, и в самом виде его было что-то прибитое и пристыженное.
В мои планы не входило выдать Листеру и Борису, что я знаю или подозреваю что-либо о них. Поэтому я считал нелишним от времени до времени встречаться с ними и вести обычный разговор, по большей части на отвлеченные темы.
Однажды, когда я зашел в палатку к Листеру, он полулежал на койке и на коленях у него был привезенный мной томик Вольтера. Мы заговорили об Индии. Это, как всегда, было увлекательно. Он попросил рассказать, чем меня привлекает индийская литература. Я ответил ему, что она на первый взгляд кажется довольно однообразной, и, чтобы ее понять и ею насладиться, надо в нее вжиться. Тогда то, что хотел сказать художник, доходит до читателя, если, конечно, тот сам немного художник; оживает вся сцена, и, как говорил нам наш старый профессор – блестящий знаток Индии, – «мчатся кони и колесница царя, слышны приветственные клики, пышно цветут цветы, шелестят деревья, на них поют птицы, а в напоенном благоуханием воздухе, раскаленном полуденным солнцем, жужжат пчелы, струятся тихие и горячие любовные речи. Сплетается чудный рассказ. Это жизнь с ее бесконечными повторениями, всегда в чем-то ином, как бесконечные повторения и вариации восточного орнамента…»
Листер задумался и после нескольких минут молчания попросил изложить разницу между двумя основными системами взглядов индийской философии. Я, как мог, сделал это. Я не считал его ученым, и замечание, которое он обронил по этому поводу, заставило меня почти вздрогнуть:
– Что же, это ведь как в классической философии, противопоставление между подходом, методом и взглядами Платона и Аристотеля?
Это было в точности то, чему нас учили в университете.
– Да, – потянулся он, – все это очень интересно. Как я жалею, что в свое время в Гейдельберге не обратил достаточно внимания на индийскую философию.
Он учился в Гейдельберге? Что еще он делал? Где еще бывал?
Я сказал ему, что его слова совпадают с тем, что мы слышали от нашего профессора, который учил нас, что каждый европеец по складу ума и духовным наклонностям последователь либо Аристотеля, либо Платона, и в зависимости от этого попадает в одну из двух больших категорий – либо научный рационализм, либо художественный идеализм.
– Да, – заметил он, – но знал ли ваш профессор, что это все же слишком узко? Есть еще третья система взглядов, совсем отличная и, может быть, гораздо более плодотворная…
– Какая же? – жадно спросил я.
– Ну, Гераклит, например… Вы слышали про диалектику?
Наш разговор был прерван появлением Бориса. У него был взволнованный вид, и он, видимо, хотел что-то сообщить. Помешать ему не входило в мои планы. Я направился к выходу.
– Куда же вы, молодой человек, – остановил меня Листер, – чего вы это вдруг бежите в панике? У нас секретов нет.
«Нет, – подумал я с презрением. – Вы думаете втирать мне очки философией и водить за нос, как дурака. Но погодите…»
– Я пойду кое-что поделаю, – сказал я.
– Возвращайтесь скорее, мы с вами еще не договорили, – бросил мне вдогонку Листер.
Я прошел к себе в палатку и стал наблюдать сквозь отдернутую полу. Через несколько минут Борис вышел, прошел к краю лагеря, но не вывешивал полотенце и стоял, ничего не делая. Я сообразил: он ждет, когда я вернусь к Листеру, – что я немедленно и сделал. Я вышел, посвистывая, чтобы Борис знал, что я ухожу. Однако я умышленно замешкался у входа в палатку Листера.
– Что, Эспер Константинович, я вам не помешаю?
– Да нет, входите, входите.
– Может быть, вы это просто из вежливости? – тянул я и глянул в направлении Бориса.
В руках у него было желтое полотенце. Так! Я вошел к Листеру, и мы продолжали разговор.
– Чего вы это там завозились? – остро посмотрел на меня Листер.
Я немного смутился:
– Да нет.
– Садитесь, Глеб, – сказал он. – Да, я забыл поблагодарить вас за Вольтера.
– Что, вы любите его? – спросил я.
– Да, я старый вольтерьянец, – ответил он, и ответ его вновь поразил меня. Да, этот представитель старого офицерства явно был не лыком шит. – А вы поклонник Вольтера? – спросил он меня.
Прикидываться было не место:
– Я его мало знаю.
– Между прочим, Вольтер хорошо входит в струю нашего прерванного разговора. Мы говорили, что в древности существовала антиномия между системами Платона и Аристотеля. Вы, конечно, знаете, что в восемнадцатом веке во Франции эта антиномия выплыла в виде противоположности между взглядами Вольтера и Руссо!
– И вы сторонник Вольтера, – вставил я, не зная, что сказать.
– И Вольтера, – ответил он, не раскрывая смысла своего ответа. – Хотите, возьмите почитать. – И он протянул мне книгу.
Я покраснел:
– По-французски? Это не пойдет.
– Как, вы не читаете по-французски? – искренне удивился он.
После небольшой паузы он прибавил:
– Вы знаете, в этом томе философские сказки, такие, что диву даешься. Это вчерашний или сегодняшний, а иногда завтрашний день. Скажите, Глеб, вы любитель рассказов о сыщиках, о погоне за преступниками, о раскрытии заговоров?
Я похолодел. Так вот куда он повернул разговор! Идеализм, Вольтер, а сейчас…
– Да, читал кое-что, – ответил я одними губами.
– Ну, не скромничайте. Вы, наверно, знаете Конан-Дойля вдоль и поперек и не раз сами хотели быть Шерлоком Холмсом?
Итак, он все знает. Он знает, как я следил за ним, и точно так же, как я раскрыл его, он раскрыл меня. И он обратил внимание на то, что я замешкался у дверей и выглянул посмотреть, что делает Борис. И, возможно, они подозревают, что я играл какую-то роль в смерти Погребнякова, в особенности в связи с тем фотографированием.
